Страница 24 из 113
— Нету таких? — обратился полковник к собранию.
Кричали: «Таких нет!»
— Дайте мне документ, — обратился Шкуро к Слащову. — Вот этот приговор. По вашей воле, друзья казаки, я его утверждаю.
Он подписал документ приготовленным заранее черным карандашом. В его росписи последняя буква получилась без хвостика — не «а», скорее «о». Сама рука так и стремилась изменить фамилию.
Гензель удивленно пожимал плечами, Солоцкий шепнул ему:
— Это продуманное представление. Театр для народа.
Виселицу установили перед штабным домом, где над крыльцом ветер играл трехцветным флагом, распоряжался Мельников. Ему помогали опытные казаки. Вынесли скамейку, намылили веревку. Толпа казаков и крестьян, чуть не в тысячу, собралась вокруг. Сидели на заборах, подростки даже на крышах.
Петрова вывели четверо казаков. Двое держали его связанные руки. На крыльце приговоренный будто споткнувшись рухнул, увидев виселицу, но конвойные его поддержали. Все же он остановился, начал сопротивляться, заговорил испуганно жалобно:..
— Я хочу просить полковника Шкуро. Где он? Я буду сражаться в его армии…
Его заставили замолчать, грубо толкнули, поволокли с крыльца к виселице.
— Шагай, шагай смелее, — злобно крикнул Мельников. — Ты ж комиссар!
Петров с трудом передвигал ноги. Тогда его подтащили к виселице, на крыльцо вышел Шкуро, Слащов, другие командиры. Слащов зачитал приговор. Петров слушал, грудь его вздымалась от учащенного дыхания, светлые волосы слиплись, упали, глаза вновь расширились.
После зачтения приговора Шкуро сказал:
— Не только я утвердил этот приговор, а все казаки нашего освободительного войска.
— Пощадите, — простонал Петров. — Я искуплю вину, отслужу…
— Молчи, сволочь, — сказал ему Мельников. — Не будет тебе пощады.
Вдруг что-то произошло с приговоренным — вскинул голову, глаза ожили, сказал хриплым натуженным голосом, нетвердо:
— Знаю, что не пощадите. Многих из вас такая же смерть ждет, — говорил комиссар, глядя в глаза Шкуро. — Я казак, как и вы. Прошу вас исполнить последнюю волю: тело мое отправьте матери в станицу Николаевскую. И еще скажу…
Шкуро махнул рукой, казаки-палачи схватили Петрова, подняли на скамейку. Один из них ловко накинул петлю, другой выбил скамейку. Закачался, заиграл ногами повешенный, выкатились и застыли удивленные лошадиные глаза.
Много смертей видел Андрей Шкуро, но эта почему-то запомнилась на всю оставшуюся жизнь. Стоял на крыльце, глядя на последние судороги повешенного, и в лицо ударило холодом — порыв ветра из будущего. И с обычной человечьей противоречивостью обвисшее покручивающееся тело вызвало радостное удовлетворение, похожее на любовное. Ради такого ощущения надо чаще вешать врагов.
Подозвал Мельникова:
— Саша, пусть этот комиссар пока повисит, а потом…
— Я знаю — в станицу…
— Нет. Мы не обязаны выполнять желания повешенных комиссаров.
Положить его в тачанку и с каким-нибудь пленным отправить в Ставрополь, а на большом листе написать: «Так будет со всеми большевиками, если не сдадите Ставрополь».
В субботу утром Михаил Петрович и Лена оформили Свой брак по новому обычаю — в Ставропольском Совете. Их сопровождали Маргарита и Палихин. Воронцовская улица сияла светлыми женскими платьями, летними матросками. Свет исходил от белых стен домов.
— А завтра здесь будем венчаться, — сказала Лена, проходя мимо церкви. — Как раз Казанская, праздник.
— Не раздумали, Михаил Петрович? — спросил Палихин.
— Чего хочет женщина — того хочет Бог, — ответил размягченный Стахеев, купающийся в радостях медового месяца.
— По нонешнему времени и о Боге-то помалкиваем. У нас в отряде узнали про одного, что он молится в церкви — и все. Выгнали с позором.
— Не портите детям праздник, — сказала Маргарита. — Еще неизвестно, что будет завтра, может быть, к старому вернемся.
— Навряд. Читаете газеты? Деникина окружили Сорокин и Ковтюх. Шкура побоялся к Ставрополю подойти. В обход двинулся.
— Я слышала, что он храбрый атаман, и про него Много интересного рассказывают, — сказала Маргарита я покосилась на Лену.
— Он храбрый, но не полководец. Я его знаю. — Михаил с кокетливой небрежностью напомнил о своем знакомстве.
— Я видел, как он рубил наших, — вспомнил Пали-хин. — Полководец не полководец, а бандит опасный.
И вместо милых слов о соединении любящих загремели другие — о сражениях, пулеметах, расстрелах, грабежах, Учредительном собрании. Упоминали и Ленина и Троцкого, Деникина и даже Пугачева и Стеньку Разина. Палихин оказался если неначитанным, то хорошо наслышанным — в солдатской школе был хороший офицер-учитель.
— И Разин и Пугачев — все они бандиты, — говорил Палихин. — И тоже знали всякие умные слова: свобода, власть народу… А сами — только грабить. И Шкуро такой же. Большевики — те не только говорят, но и делают. Конечно, землю у богатеев надо отнять и дать бедным. Все жить хотят. Вот атаман кричит, что он за Учредительное собрание, даже за восьмичасовой рабочий день, а самому только бы шашкой поработать да награбить добра.
— А у нас, у тех, кто с Советами, все правильно? — спросил Стахеев. — Вы довольны, что с нами?
— Тут ведь сразу и не поймешь: я с вами или вы с нами. Конечно, не все так, как надо, но это уж зависит от людей.
— Хватит политики, — прервала дискуссию Маргарита. — Нас дома ждет пирог, а вы все о неприятном.
— Очень мудро вы о пироге вспомнили, Маргарита Георгиевна, — согласился Палихин. — Только я забегу в отряд — это рядом — и сразу к пирогу.
В этот день с утра полковник Шкуро обсуждал со Слащовым, Солоцким и Калядиным сложный вопрос: каким образом кормить десятитысячную армию. Мало того, что не хватает оружия и патронов и приходится рассчитывать на то, что добудешь в бою, так и продовольствием никто не снабжает. Солоцкий надеялся на помощь населения: «Станичники всегда казака накормят. Да и крестьяне тоже. Надо распределить полки по станицам и селам». Слащов считал, что продукты надо покупать у населения, а деньги — у отряда есть, говоря это» он поглядывал на командира. Калядин вспомнил обещания князя Лоова помочь деньгами.
Шкуро был мрачен, и собравшиеся предполагали, что причина в неудачно подбритых усах — он то и дело теребил рыжевато-русые волосы над губой. Отвечал на предложения командиров грубовато:
— Мы ж не на курорте Минеральных Вод, чтобы по селам разойтись и на сеновалах валяться. Возьмем Ставрополь, пойдем дальше с Деникиным или куда нас направят, и кто там будет нас кормить? И денег у меня нет, Яков Александрович. Не гляди на меня так, будто взаймы хочешь взять. Комиссарские деньги уже потратили на кормежку. Вот про Лоова хорошо вспомнили. Напишу ему. Пока разойдемся. В Птичьем стоим — по-птичьи будем и кормиться.
Поднялись, но уже стоя у двери, Слащов напомнил и о другом:
— Андрей Григорьевич, вы собирались в Тихорецкую к Деникину. Посоветуйтесь с ним. Когда вы собираетесь туда? Или пойдем всем отрядом?
— К Деникину я поеду после взятия Ставрополя.
— Но это же не так скоро. У нас и плана еще нет, — не унимался начальник штаба.
— Скоро, Яков Александрович. Может, и сегодня. А план у меня есть. Все. Расходимся.
И опять Солоцкий, уходя, взглянул на полковника — не шутит ли. И вновь увидел, что тот говорит серьезно и почему-то вдруг подобрел. Наверное, солнечное утро обрадовало — посмотрел в окно и вроде даже улыбнулся.
Как не обрадоваться, увидев, что к крыльцу штабного дома подскакал усталый, похудевший Кузьменко?
Меньше чем через полчаса полковник вошел в комнату, занятую Слащовым. Тот сидел за столом и измерял линейкой какие-то расстояния на карте.
— Говорил я тебе, Яша, что сегодня Ставрополь возьмем — вот и начнем операцию.
— Как же мы будем начинать? — с удивлением и плохо скрытой насмешкой спросил Слащов. — План разработаем или поднимем полки и пойдем? Атакуем город, заполненный матросскими и красноармейскими отрядами с артиллерией и пулеметами?