Страница 23 из 113
Шкуро махнул рукой — это, мол, неважно.
— Пойдем втроем посмотрим, пока Васильев не пришел. Ключ у тебя?
— Конечно.
Подошли к караульным. Те отдали честь полковнику.
Он приказал казакам никого не пускать в помещение и подошел к заветным ящикам.
— Доставай, Наум, кинжал. Ковырнем комиссарские сокровища.
В одном ящике оказались пачки денег. Царские, керенки, золотые рубли в мешочках. В другом — золотые вещи: кольца, серьги, браслеты…
— Деньги все войску, — сказал Шкуро. — Отсюда самое ценное в спецзапас. Вот этот браслетик, И эта штучка хорошо потянет. Разбирайтесь здесь, а я Петрова посмотрю.
В доме появились Васильев, Слащов, другие офицеры. Полковник взял с собой на допрос Петрова, начальника штаба и главных командиров Солоцкого и Калядина. Прошли к арестантской, часовые открыли дверь. На нарах сидел человек в гимнастерке без пояса, с растрепанными светлыми волосами. Вскочив, он взглянул в глаза полковнику. У самого глаза огромные, как у лошади, а от них будто исходил ледяной туман. Этот холод проник в душу полковнику, и вновь непонятная тяжесть сдавила сердце.
— Ну что, Петров? — спросил пленного чуть ли не сочувственно. — Из офицеров в комиссары? Россию немцам продавать? Против народной власти?
— Простите, господин полковник. Я казак из Николаевской. Случайно в красных оказался. Думал — они да народ…
— Простить тебя? — изобразил удивление Шкуро. — Как это мы можем тебя простить? Господа офицеры, он предал свой народ, а мы будем его прощать? Имеем мы такое право?
,— Судить надо, — сказал Солоцкий. — Семь офицеров имеют право судить бывшего офицера с вынесением смертного приговора.
— Простите, господа офицеры, жизненную ошибку… Я заслужу. Я был офицером и теперь готов служить у вас рядовым. У меня фронтовой опыт.
— Нам твой фронтовой опыт не нужен, — сказал Солоцкий. — Сами всю германскую прошли.
Шкуро холодно покосился на него — полковнику не нравилось, что Солоцкий постоянно пытается показать, что будто бы ровня ему, народному герою. Потребовал от пленного:
— Говори все, что знаешь о красных войсках. Ты ж комиссар — много должен знать?
— Все скажу. Только…
— Только говори. Кто сейчас командующий в Екатеринодаре? Калнин?
— Так точно. Калнин. После снятия Автономова его сразу назначили.
— За что сняли Автономова, знаешь?
— Так точно: знаю. Его сняли за невыполнение приказов правительства Кубанской республики.
— А говорили, что за измену…
— Это не подтвердилось. Его вызвали в Москву, и там он получил назначение в Царицын. Пока не сообщали, какое назначение.
— А Сорокин? На месте?
— Так точно. Командует боевым участком. Защищает Екатеринодар.
— А Калнин? Где он?
— Не знаю. Когда Деникин брал Тихорецкую, Калнин с позором бежал. Его начальник штаба не успел и застрелил жену и сам застрелился.
— А Сорокин, значит, командует, и снимать его не собираются?
— Так точно.
Полковник задумался. Петров вновь робко взмолился:
— Простите меня, господа офицера. Я буду помогать вам.
— А ты прощал? — возмутился Калядин. — В ночь на двенадцатое сколько офицеров расстрелял?
— Я не участвовал. Я дежурил в Совете.
— Сам не стрелял — другим приказывал, — сказал Солоцкий. — Bce Военно-полевой офицерский суд.
— Яков Александрович, назначаю вас председателем суда, — сказал Шкуро с неожиданным для присутствующих удовлетворением в голосе: будто нашел весьма удачное решение сложной задачи, Выберите сами офицеров членов суда.
— Обязательно включите Гензеля, — категорически настоял Солоцкий. — Его расстреливали в ту ночь.
Вопреки советам назойливого подъесаула включать Гензеля не следовало бы, но у полковника поднялось настроение:
— Пускай заседает. Отомстит за своих.
С офицерами Шкуро попрощался дружески, с улыбкой посоветовал дать хороший отдых казакам и многозначительно добавил:
— Пускай силы набирают — на днях пойдем на Ставрополь.
Солоцкий, направившийся было к дверям, остановился, удивленно взглянул на командира — не шутит ли? Нет, тот говорил вполне серьезно.
Вечером Шкуро сидел один и под звуки дождя, зловеще-монотонно бьющего по крыше, рассматривал карту — выбирал путь на Тихорецкую, к Деникину. Здесь же, через несколько комнат, заседал трибунал, и полковник представлял, как будут под дождем расстреливать комиссара Петрова. Не проходило беспричинное раздражение, и мучительно хотелось напиться со своими кубанцами, но нельзя — донесут командующему Добровольческой армией, и не будет тебе ни генерала, ничего. Тот же Слащов донесет. Или Солоцкий. Очень уж он для казака аккуратненький; лошадь напоказ, перчатки…
В дверь постучали, часовой сунул голову, доложил, чего пришел господин полковник Слащов. Тот принес напечатанный на машинке приговор офицерского суда. Шкуро прочитал одно слово: «к повешению».
— Утверждайте, Андрей Григорьевич.
— Все члены суда были согласны?
— Все.
— Что говорили?
— Солоцкий доказывал, что надо уничтожать всех, зараженных большевизмом, иначе Россия погибнет. Гензель — о расстрелах офицеров в Ставрополе, о том, как самого к стенке ставили. Калядин — о народных деньгах, которые Петров пытался передать московским большевикам. Некоторые молчали, но с приговором согласились все: повесить.
— Как я могу утвердить этот приговор? — задумчиво сказал Шкуро, глядя на карту. — Вы написали: «Именем Кубанского народа и армии…» А народ, может, не хочет, чтобы казака повесили. Положу я пока эту бумагу в стол и подумаю, а мы с тобой давай по карте посмотрим дорогу в Тихорецкую.
Светловолосый казак с большими испуганными глазами, почти его ровесник, чуть повыше ростом, будет стоять с веревкой на шее и умолять о пощаде, а по твоему приказу вышибут табуретку у него из-под ног, и нырнет Петров в смерть, раскачиваясь, хрипя, выкатывая свои странные глаза, а ты будешь думать, что в этой войне и тебя могут вот также поставить под виселицу и зачитать приговор. Хотелось отпустить этого несчастного комиссара, но… хотелось и увидеть, как он будет дергаться в смертельных судорогах. Если же рассуждать, как положено казачьему командиру, народному герою, то надо исхитриться и сделать так, чтобы остаться в легендах милосердным атаманом и врага наказать по вине его.
Утром он приказал собрать офицеров и казаков — по одному от взвода. День был пасмурный, большую комнату для заседаний залил мрачный сумрак. Офицеры и казаки, рассевшиеся на скамейках, казались все на одно лицо — недоброе, недоверчивое. Шкуро и Слащов сидели вдвоем за председательским столом. Полковник поднялся, обвел собравшихся тяжелым взглядом.
— Господа казаки, господа офицеры, — сказал он негромко. — Вы знаете, что мы взяли в плен красного комиссара Петрова, который был одним из представителей советской власти в Ставрополе. Бывший казачий офицер вместе с другими комиссарами проводил в городе расстрелы, обыски, грабежи. Мы взяли его, когда он вывозил из города деньги, награбленные у народа, пятьсот тысяч рублей. Военный суд под председательством нашего начальника штаба полковника Слащова приговорил вчера казачьего офицера Петрова к повешению.
— Правильно!.. Так и надо!.. Комиссарам нет пощады! — одобрительно зашумели казаки.
— Что это за митинг? — удивился Гензель.
Ему полушепотом ответил сидевший рядом Солоцкий:
— Ход в генералы. По-моему не очень удачный.
— Я пока не утвердил приговор, — продолжал Шкуро. — В нашем казачьем войске еще не казнили пленных по приговору суда. Я решил, что такую казнь можно совершить только по приговору всех казаков и офицеров. Вот я и собрал вас, чтобы вы решили: утверждать приговор или нет.
— Утверждай, атаман!.. Не прощай комиссаров!.. — кричали казаки.
— Никто не предлагает отменить приговор? Кто против этого приговора, прошу высказаться. У нас свобода. Мы не большевики.
— Нет у нас таких! — крикнул Саша Мельников. Утверждайте, Андрей Григорьевич.