Чаадаев

Через несколько дней после похорон Вигеля Лонгинов видел Петра Яковлевича, беседовавшего с С. А. Соболевским, в полном здравии в Английском клубе, а затем А. И. Дельвиг встретил его 30 марта на уже упоминавшемся рауте у Закревского. Увидев Дельвига, Чаадаев стал отдавать ему деньги, когда-то занятые у него, а тот, как он пишет в мемуарах, сказал: «Да зачем же здесь? Видите, мне и положить некуда: надо расстегиваться». — «Нет, нет, возьмите, а то, может быть, больше не увидимся». В мрачном настроении он говорил, что дни его сосчитаны, что он чувствует приближение смерти».

В начале апреля с Петром Яковлевичем виделся у С. П. Шипова Бодянский, отметивший в дневнике, что Чаадаев дурно себя чувствовал и ушел из гостей против обыкновения рано, в одиннадцать часов вечера. В страстной понедельник, оказавшийся последним приемным днем «басманного философа», в его ветхий флигель заехал Лонгинов. Хозяин, показавшийся последнему не совсем здоровым, но бодрым, встретил его словами: «Вот он, друг настоящий, и сегодня приехал, когда верно никто не будет». Действительно, на этот раз никто больше не приехал, и разговор почему-то зашел о Пушкине, во время которого Лонгинов попросил у Чаадаева разрешение списать дарственную надпись поэта на экземпляре «Бориса Годунова». В среду они снова виделись мельком в полумраке закрывавшегося до конца недели Английского клуба, где Петр Яковлевич пожаловался своему молодому другу и почитателю на сильную слабость и отсутствие аппетита.

А на следующий день началось стремительное увядание, казавшееся Жихареву «одним из самых поразительных явлений этой жизни, столько обильной поучениями всякого рода… Со всяким днем ему прибавлялось по десяти лет, а накануне, и в день смерти, он, в половину тела согнувшийся, был похож на девяностолетнего старца».

Врач запрещает Петру Яковлевичу выезжать, но тоска и привычное желание прогуляться на свежем воздухе заставляют его превозмочь себя и покинуть свою «Фиваиду». Он по обыкновению едет обедать к Шевалье, где к нему подходят Соболевский и Лонгинов.

Оба они старались скрыть тягостное впечатление, произведенное на них «живым мертвецом», едва проглотившим ложку супу, и завели разговор о последних светских новостях. Чаадаев же рассказывал им о своей простуде, мучительных желудочных коликах, а после их ухода еще долго полулежал в кресле, закинув голову, пока кто-то из знакомых не окликнул его.

Вернувшись в новобасманный флигель вечером, Петр Яковлевич велел слуге пригласить священника Николая Александровича Сергиевского. Он любил беседовать с этим протоиереем, обладавшим, несмотря на молодость, обширными познаниями в богословии, философии, психологии, логике. Впоследствии Сергиевский станет профессором Московской духовной академии и Московского университета, протопресвитером Успенского собора. Сейчас же он уже почти два года исполняет обязанности приходского священника в церкви Петра и Павла, и за это время Чаадаев весьма коротко сблизился с ним.

Но не для философской беседы нужен ему теперь отец Николай. «Чаадаев встретил его словами о своей болезни, — пишет Свербеев. — Священник сказал, что до сего дня ожидал увидеть П. Я-ча в церкви и тревожился, не болен ли он; ныне же решился и сам навестить его и дома предложить ему всеисцеляющее врачество, необходимое для всех. Все мы, сказал он, истинно больны и лишь мнимо здоровы. Чаадаев сказал, что боится холеры и, главное, боится умереть от нее без покаяния; но что теперь он не готов исповедаться и причаститься… На другой день, в великую субботу, после обеда, священник поспешил к больному. Чаадаев был гораздо слабее, но спокойнее, и ожидал святыню: исповедался… удаляющемуся священнику сказал, что теперь он чувствует себя совсем здоровым…»

После ухода священника Петр Яковлевич приказал закладывать пролетку, а тем временем стал пить чай и заговорил с Шульцем о своих хлопотах за него перед Закревским. Почувствовав за чаепитием внезапную слабость, он едва перешел из одной комнаты в другую, где его усадили на диван, а ноги положили на стул. Пульс уже почти совсем не бился, и приехавший доктор объявил хозяину дома, что жизнь его квартиранта подходит к концу.

Когда врач уехал, Шульц, явившийся единственным свидетелем его последних минут, вошел к умирающему жильцу, продолжавшему несколько несвязно говорить о его деле. Затем Петр Яковлевич заметил, что ему становится легче и что он должен одеться и выйти, так как прислуге необходимо сделать уборку к празднику. Сказав, пишет Жихарев, Чаадаев «повел губами (движение всегда ему бывшее обыкновенным), перевел взгляд с одной стороны на другую — и остановился. Присутствующий (Шульц. — Б. Т.) умолк, уважая молчание больного. Через несколько времени он взглянул на него и увидел остановившийся взгляд мертвеца. Прикоснулся к руке: рука была холодная». Спустя два часа навестить больного и поздравить его с наступающим праздником приехал Хомяков, но застал старого приятеля на кресле с запрокинутой головой.

Чаадаев скончался 14 апреля 1856 года, за несколько часов до первого полуночного удара в большой кремлевский колокол.

В разгар пасхального торжества москвичи узнают о его смерти. Потрясенный внезапной кончиной Петра Яковлевича, которого он видел еще несколько дней назад, Шевырев сообщал о ней Погодину, отвечавшему: «Как поразил ты меня известием о смерти Чаадаева. Удар что ли? Вот наша жизнь! Черкни мне два слова, что знаешь. Где хоронят? Верно, в Девичьем монастыре».

Большой некролог, написанный для «Московских ведомостей», цензура не пропустила в печать из-за якобы найденных в нем нежелательных намеков и сравнений. 17 апреля газета поместила лишь скупое сообщение о кончине «одного из московских старожилов, известного почти во всех кружках нашего столичного общества». Указывались также время и место погребения Петра Яковлевича, которого ждала могила, вырытая прямо возле церкви Донского монастыря, рядом с захоронениями Авдотьи Сергеевны Норовой и ее матери Татьяны Михайловны.

А для него уже не было времени, которое перемалывало в своих жерновах государства, судьбы, идеи и за убыстряющимся бегом которого в XIX веке он явно не поспевал. Еще в 1855 году умер Грановский. В этом году оно унесет из жизни братьев Киреевских, через несколько лет Хомякова и Константина Аксакова. Уйдут люди с их тревогами и надеждами, спорами и предчувствиями. А время беспрерывно будет раскрывать все новые и новые стороны своей бесконечной тайны и, не переставая, показывать, как разрешаются их сомнения и чаяния, в какой степени сбываются или не сбываются их пророчества. В историческом гуле движения России и Европы, всего человечества, как выражался Чаадаев, к «неисповедимым судьбинам» и «непредсказуемой развязке» их имена и думы порою станут забываться и стираться из памяти. Но в годы спокойного осмысления пережитых катаклизмов, всю трагичность которых они не могли просто предвидеть, духовный опыт этих людей, их несомненные ошибки и верные догадки, их совестливый поиск ответов на вопросы, кто прав и кто виноват, трудно переоценить при выборе путей на новых поворотах истории. И время извлекает из забвения их имена, оживляет их личности, вовлекает их идеи в свои собственные споры и надежды. К числу таких имен относится и имя Петра Яковлевича Чаадаева, подлинное осмысление драматической судьбы которого и для современников, и для потомков окажется небесполезным уроком.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА П. Я. ЧААДАЕВА

1794, 27 мая — В Москве, в семье отставного подполковника Якова Петровича Чаадаева, родился сын Петр.

1808–1811 — Петр Чадааев учится в Московском университете.

1812, 12 мая — Зачислен подпрапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк.

1812, июнь — 1814, март — В составе Семеновского, а затем Ахтырского гусарского полка участвует в Отечественной войне и в заграничных походах русской армии.

1812, 10 сентября — Приказом по Семеновскому полку Чаадаев произведен в прапорщики.