Государыня

И всё-таки Елену посещали крамольные мысли. Иной раз она искала в себе силы противостоять батюшке ради своего благополучного супружества и чтобы не быть в Литве государевой заложницей. Ведь великий князь Александр мог поступить с супругой–иноверкой как ему заблагорассудится или, вернее, как заставят его поступить всесильные и жестокосердные паны рады. Однажды своими крамольными мыслями Елена поделилась с думным дьяком Фёдором Курицыным. Это случилось как раз в те дни, когда литовские послы привезли исправленную целовальную грамоту. Однако мудрый дьяк ничем не сумел утешить юную княжну. Больше того, оба они попали в неловкое положение. За беседой их застала Софья Фоминишна. Дьяк Фёдор счёл за лучшее посвятить великую княгиню в суть его беседы с Еленой, дабы она не приняла их разговор за сговор.

   — Мы, матушка–государыня, исповедуем друг друга. Близок час разлуки, и надо к тому подготовиться, — сказал дьяк Фёдор.

   — Исповедуйтесь, это всегда очищает душу, — ответила Софья Фоминишна. И, присев в византийское кресло, сама повела речь: — Только я и без исповеди моей дочери давно знаю о её душевном смятении. Я понимаю её, родимую. Её страдания разрывают мне сердце. Но Богу угодно, чтобы она несла крест смирения и послушания, ибо государь всея Руси прав. Он не ради своей прихоти желает сохранить будущую великую княгиню в православии.

   — Хватит ли моих сил, матушка?! — вмешалась Елена. — Какая тяжесть упадёт на мои плечи…

   — Пребывай в молитве, и Господь Бог укрепит твой дух. И разумом одолевай сердечную маету. Ты умна, тебе сие посильно.

Елена посмотрела на дьяка Фёдора, словно ища у него поддержки, и отважилась сказать матери супротивное:

   — Но ведь может и так случиться, матушка, что у меня не будет никакой возможности сохранить себя в православии. Ведь ежели случится…

Княжна осеклась, увидев в глазах матери вспышку гнева.

   — Забудь о «ежели» и о «всё-таки», — жёстко произнесла Софья Фоминишна. — И ты, Фёдор, не потакай ей и слушать её запрети себе. Знаете же, что государь может быть и милосерден и жесток даже со своими близкими. У него хватит норова наказать любимую дочь, ежели она встанет ему встречь. Да вы же помните, как он остудил головы своих младших братьев, когда они отважились пойти ему наперекор. — Софья Фоминишна расслабилась, уселась поудобнее в кресле и уже мягким голосом повела речь о былом: — В ту пору тебе, Елена, было три годика, когда братья батюшки Андрей и Борис побудили новгородцев пойти в заговор против него. Да ежели бы справедливо шли, а то ведь искание твоих дядьёв было на руку лишь новгородской вольнице. Даже сам архиепископ Феофил встал во главе заговора. Он отправил гонцов к польскому королю Казимиру, дабы договориться вместе с новгородцами укоротить власть Ивана Васильевича. И его братья с новгородцами надеялись на то же. Думали они добиться того, чтобы их старший брат не ширил пределы своего Московского княжества. В ту пору он как раз взял под своё крыло Дмитровский удел умершего брата Юрия и не поделился с братьями присоединённой к Московскому княжеству землёй. Они же требовали того.

   — А верно ли поступил батюшка, по совести ли? — спросила Елена.

   — Он поступил по византийскому закону, коими и Русь живёт со времён Олеговых. У нас императоры никогда не делили свою державу с братьями и сыновьями, но давали им достойную почестей службу. Каждому своё. А Борис с Андреем хотели, чтобы Иван Васильевич делил все приобретённые земли не только с ними, но и со всеми удельными князьями.

   — И что же батюшка?

   — О судьбе его братьев лучше спроси у дьяка Фёдора.

Тот отозвался молча, лишь покивал головой.

   — А новгородцы были жестоко наказаны, — продолжала Софья Фоминишна. — Батюшка вершил дело решительно. По первым же морозам он с тысячей воинов выступил в Новгород. Горожане не вняли увещеваниям великого князя, закрыли ворота, спрятались за городскими стенами и не выдали заговорщиков. Дождавшись главную рать, батюшка велел палить по Новгороду изо всех пушек. Две недели днём и ночью летели в него ядра. Там взялись пожары, гибли люди. Житние, чёрные горожане взволновались и вынудили заговорщиков отдать себя на всю государеву волю. Милосердия Иван Васильевич не проявил. Грозный государев розыск длился два месяца. А как пришёл конец ему, так сотня главных извратников была предана казни. Феофила привезли в Москву и заточили в Чудов монастырь. Там он и преставился. Тем бы и надо кончить розыск, но гнев батюшки не угас. Ещё пятнадцать тысяч боярских и купеческих семей он выселил из Новгорода без имущества и тягла и расселил по пустынным землям. В монашество тысячи постриг, самих заставил обители возводить. Ты в одной из них побывала.

   — Ой, страху натерпелась, — отозвалась Елена.

   — Вот и подумай, идти ли тебе встречь родимому батюшке, — тихо завершила свой рассказ великая княгиня.

   — Ведь за рубежом отчей державы буду, — с угасающей надеждой ответила княжна.

   — Верно, за рубежом. Да та препона не помеха великому государю, достанет и в Вильно, и в Риме. Господи, любимая доченька, покорись батюшке, обрети мужество противостоять латинянам! — воскликнула Софья Фоминишна со слезами на глазах и добавила: — Держава почтит тебя за сию жертву.

Елена подошла к матери, приникла к ней.

   — Матушка, успокойся. Я во всём вняла твоим советам и смирюсь с неизбежным. А даст Господь сил, так и за Русь стоять буду.

   — Вот и славно. Ублажила ты моё сердце, доченька. Да держи голову выше не от гордыни, а от достоинства. Ты всегда будешь дочерью великой Руси.

Эта беседа с матушкой в присутствии дьяка Фёдора слово в слово была памятна Елене долгие годы, и, случалось, она перебирала её, будто зёрна жизни. Она прорастала в душе, и уходили горечь и боль, безысходность и покорность. И приходили облегчение, жажда жизни и борьбы. Особенно это проявлялось тогда, когда от боли некуда было деться и когда, оставаясь вдвоём с Палашей, Елена становилась на молитву. Она молилась Михаилу Архангелу, защитнику всех православных христиан, и он, ясноликий, мужественный архистратиг, вносил в её душу умиротворение и покой, вселял в неё уверенность в том, что она выстоит в борьбе и с честью пройдёт свой тернистый путь.

Однако молитва спасала не всегда. Бывало, что по ночам к ней приходили кошмарные сны, со зловещими вещаниями. Ей снились мерзкие чудовища или её приводили на шабаш нечистой силы и там, распластав на колоде, доставали из материнского лона дитя. Она кричала, пытаясь дотянуться до розового тельца ребёнка, и с криком просыпалась. По утрам она выходила к трапезе пасмурная, болезненная. Отец и мать смотрели на неё с тревогой. Иван Васильевич догадывался, что гнетёт дочь, но ни ласковым взглядом, ни словом не разрушал пелену отчуждённости Елены. Он лучше, чем кто- либо другой, знал, какая борьба ждёт её впереди, среди чуждых ей вельмож–панов. Перед полуденной трапезой Иван Васильевич вёл свою большую семью на литургию в Успенский собор, а там, после окончания богослужения, уводил Елену в ризницу, поручал её священнослужителям, не то и самому митрополиту Симеону для вразумления.

Митрополит Симеон, ещё моложавый и крепкий, с умными карими глазами, знал, чего хотел от него великий князь, и увещевал княжну примерами стояния за веру многих славных россиян, вспоминал королеву Франции Анну, дочь Ярослава Мудрого, которая оставалась в православии, будучи единой среди католиков королевского двора. «Церковь чтит её и поныне, как радетельницу за православие и мироносицу королевства Франции», — мягким голосом говорил митрополит Симеон.

Он вспоминал сказания летописей и патериков о княгине Анне Романовой, жене князя Галицко–Волынского княжества Романа Мстиславовича.

   — А ещё ведать тебе нужно, дщерь Иоанновна, и о подвиге Елены Ростиславны. Стоя во главе Краковского стола и будучи женой Казимира Справедливого, она не предала веру отцов православных.

   — Я постараюсь запомнить твои увещевания, святой отец. Спасибо, что облегчил моё бремя примерами стояния достославных россиянок за веру предков, — покорно отвечала княжна Елена.