Страница 20 из 23
— Все тут при грамоте: вот печать, вот подпись — всё, как положено. А ты говорил — каверзы… — заметил он дьяку Фёдору. — Наконец‑то вижу праведную грамоту, — и передал её Курицыну.
Дьяк Фёдор начал читать её медленно и прилежно, вдумываясь в каждую строчку и в смысл, что крылся за нею. И быть бы послам в позоре и в немилости от государя, если бы не дотошность Фёдора. Он нашёл‑таки коварную ловушку, которую приготовили добродеи великого князя Александра, о которой он сам, поди, не ведал.
— Экая оказия, ты посмотри‑ка, боярин Семён! — воскликнул Фёдор. — И как это в нашей грамоте очутилась сия замечательная строчка: «Принуждать к переходу в римский закон великий князь Александр не будет, но княжна вольна перейти по своей воле»? Вот оно где, коварство литвинов, боярин Семён! Никому не дано раскрыть его, ежели и мы с тобой, как мыши, войдём в Ягеллонову мышеловку, — чётко и твёрдо сказал дьяк Курицын князю Ряполовскому.
— То верно, мудрая твоя голова. Ой как не полюбится такая оговорка Ивану свет–Васильевичу! — распалялся князь Семён.
Маршалок Глебович почтительно стоял рядом. Ему не нужен был толмач, он хорошо понимал русскую речь и теперь переживал из‑за того, что хитрость государя Александра и его вельмож стала явной и понятной московитам. Он с холодком в душе ждал, какой оборот примет теперь раскрытый обман.
— Ты, пан маршалок Станислав, иди к своему князю и отдай сию грамоту. Его целование и клятва ложные, — сурово объявил князь Ряполовский и, смяв бумагу, вручил её Глебовичу.
Гнев князя Семёна был явный, и Станислав испугался. Он понял, что русские послы ни под каким видом не повезут в Москву эту целовальную грамоту. Но и паны рады не захотят уступить и потерять возможность обратить будущую великую княгиню в католичество. «Матка боска, нашла‑таки коса на камень!» — воскликнул в душе маршалок и покорно взял грамоту. При этом он, однако, сказал:
— Вы, панове–московиты, не сомневайтесь. Его величество государь Александр Казимирович исправит погрешность. Вы только наберитесь терпения.
Но зависимость литовского великого князя от панов рады была уже ведома русским послам, и они не надеялись на скорое исправление целовальной грамоты. Потому князь Ряполовский, поразмыслив, откровенно заявил:
— Нам нет нужды протирать у вас штаны, маршалок. Как исправите грамоту, так везите её в стольную Москву. Так ли я говорю, Федяша? — спросил князь дьяка Курицына.
— Истинно так, — ответил тот. — И чем скорее мы уедем, княже, тем для нас лучше.
Вскоре русское посольство в полном согласии с князем Ряполовским и дьяком Курицыным покинуло Вильно. Началось противостояние.
Иван Васильевич похвалил послов за прозорливость и повелел своим воеводам блюсти порядок на рубежах с Литвой, строго наказывать тех, кто нарушит порубежный устав. Государь больше не называл Александра своим зятем, а когда вспоминал о нём, то гневался: не мог простить ему коварства. Противостояние продолжалось с апреля и длилось всё лето, почти всю осень.
Лишь в ноябре паны рады поняли, что их хитрость потерпела неудачу, что решение государя всея Руси получить грамоту по своему образцу твёрдое, и дали Александру «добро» на отправку в Москву посольства с новой грамотой. И вновь в кремлёвских палатах появились знакомые лица панов во главе с Яном Заберезинским. Во время первой же встречи с придворным князем Василием Ромодановским Ян Заберезинский наивно сказал:
— Наш государь думал, не полюбится ли государю всея Руси прибавленная строчка.
На что князь Ромодановский ответил без обиняков:
— Не полюбилась уже, Панове, и, коль вы не привезли истинную целовальную грамоту, скатертью вам дорога в Вильно.
Литовские паны струхнули: не хотелось им снова мерить вёрсты туда и обратно. Между ними завязался жаркий спор, и маршалок Станислав Глебович предупредил Яна Заберезинского:
— Ты, вельможный пан, не играй больше в неверные игры, исполни волю великого князя нашего, не то одному придётся мчать в Вильно за грамотой.
Заберезинский тоже понял, что дальше водить за нос московитов опасно, что всё благое задуманное можно порушить одним махом, и сказал князю Василию Ромодановскому:
— Один я виноват в сей промашке с прибавленной строкой и прошу тебя, ясновельможный князь, скажи государю всея Руси, что мы привезли исправленную по его желанию договорную грамоту. Сами и вручим её. Милости попросим, дабы опалой нас не обжёг.
— Что ж, покаяние ваше кстати. Государь ждал его. Вот пойду и доложу, — ответил князь Василий и отправился к великому князю.
Вернулся он скоро и пригласил послов в тронную залу. Туда же пришли Иван Васильевич, Софья Фоминишна и Елена. Получив грамоту от Яна Заберезинского и прочитав её, Иван Васильевич сказал:
— Мы довольны нашим зятем Александром. Передайте ему, чтобы слал кого‑либо из вас за невестой после Рождества Христова. А мы тут приданое ей приготовим, всё путём…
Прекрасная Елена стояла за спиной своего отца, и в её лице не было ни кровинки. Дьяк Фёдор Курицын смотрел на неё с жалостью и думал: «Эко она, сердешная, мается. Ведь краше в гроб кладут».
Глава восьмая. В ЛИТВУ НА ТЕРНИИ
Минувший девяносто четвёртый год пятнадцатого столетия в жизни княжны Елены был самым тяжким из прожитых восемнадцати лет. Она не показывала виду, что страдает. Всегда спокойная, иногда на людях весёлая, заводная с подругами и сёстрами или в меру печальная, грустная, когда мельком увидит князя Илью Ромодановского. После похищения Елены, где он оказался её спасителем, государь отстранил‑таки князя от служения великой княжне. Они страдали от разлуки, но не в силах были что‑то изменить. Долгие месяцы сватовства и переживаний, какие принесло это сватовство, как‑то приглушили в груди Елены боль первой девичьей любви. Зная, что их разлука неминуема, Елена почти равнодушно приняла весть о том, что Илье тоже засватана невеста из княжеского дома Шуйских. Посетовала Палаше, родной душе, на весть о сватовстве шуткой:
— И как меня угораздило родиться в великокняжеской опочивальне!
Палаша тоже отшутилась и с горечью в голосе сказала:
— Да и в боярских теремах нам, девицам, краше не бывает.
— Коль так, примем ненастье за вёдрышко, — засмеялась Елена.
Княжна ещё шутила, а тревога за завтрашний день в её душе разрасталась всё шире. Суета вокруг целовальной грамоты, длившаяся более полугода, зловещими всполохами всё ещё маячила на окоёме. Елена пыталась осмыслить затянувшуюся борьбу вокруг её вероисповедания. Временами ей казалось, что идёт торг, какая из сторон получит больше влияния на её душу. В этом торге, по мнению Елены, обе стороны были по–своему правы. Литовцы хотели видеть в будущей великой княгине приверженность к католической церкви: чтобы в храм она ходила вместе с великим князем, чтобы паны рады не чурались великокняжеской семьи и служили едино литовскому народу. Никак нельзя было отрицать справедливость их притязаний на угодное им вероисповедание своей будущей государыни. И Елена не осуждала ни Александра, ни его послов, которые вкупе искали путь, каким могли бы увести Елену в лоно католичества.
У отца Елены, государя всея Руси, как ей казалось временами, правда была значимее, выше. Он не хотел, чтобы его дочь предала веру предков, веру рода, твёрдо стоявшего за православие со времён Владимира Святого, крестителя Руси. Елена соглашалась с отцом. Но в православии она видела не только вековое постоянство россиян, но и то, что сама вера православная была чище, возвышеннее и милосерднее католической. Православие по–иному наполняло благовоспитанностью души христиан, нежели католичество. Может быть, думала Елена, и отец о том знал, однако у него было ещё желание удержать дочь в православии для державной цели. Он считал, что православная великая княгиня — опора в чаяниях всех православных христиан, оказавшихся временно под пятой литовского владычества. Россиянам легче будет выстоять перед постоянным посягательством католических ксёндзов, приоров и всех других священнослужителей на их духовную свободу, если будут знать, что они под крылом православной государыни. В этом и сама Елена видела большой резон. Осознавать, что за спиной две трети населения Литовского княжества — твои преданные россияне, — это твердь, на которую всегда можно опереться.