Страница 27 из 78
А как замечательно проявились традиционные честность, добросовестность ленинградцев во время съемок эпизода «Расстрел 4 июля»!
Напряженное движение на перекрестке Невского и Садовой невозможно было в дневное время перекрыть более чем на десять минут. Вследствие этого сцену решено было снять без дублей, набело.
Отобрали из семитысячной массовки 200 человек, с которыми репетировали ночью. Они исполняли роль жертв расстрела. Кто-то должен бы упасть «мертвым», кто-то уползал «раненым». Этим людям мы раздали зонтики, калоши, шляпы, пакеты, сумочки, авоськи с яблоками — все это должно было остаться на улице после расстрела. Но когда собрали всю семитысячную массовку на последнем инструктировании, я забыл предупредить людей, что то, что валяется на мостовой, брошено нарочно. И во время съемки добросовестные ленинградцы подобрали все «потерянное». Мало того, стоя за киносъемочными камерами и вовсю мешая нам работать, они долго еще выкрикивали: «Кто потерял зонтик?», «Чья калоша?» А в результате на экране мостовая оказалась чистой: признаки растерянности толпы на экране отсутствуют.
Между прочим, в школьных учебниках и пособиях по истории наш кадр печатается наравне с документальной фотографией Невицкого, которую мы, приступая к работе, изучили досконально.
Но мне давно пора вернуться к тексту письма Сергея Михайловича Эйзенштейна. Из письма видно, что его более всего тревожило. Это — Никандров в роли Ленина.
«…Да, чтобы не забыть, — никуда не давайте фото с Никандровым, а особенно с нами вместе… И чтобы никто не видел…»
(Зная за газетчиками вожделенную жажду сенсаций и как самого тяжкого греха опасаясь суесловного и при этом публичного разговора о вожде революции в связи со съемками Ни-кандрова, Эйзенштейн призывал меня к бдительности, к проявлению максимального такта в отношении имени Ленина.
Как тут не вспомнить мой личный, человеческий и режиссерский промах, имевший место спустя год после описываемого времени! Эйзенштейн призывал меня оградить работу над фильмом от обывательского интереса к героям истории. Очевидно, я слишком скоро забыл о наставлении учителя.
Как известно, после съемок в «Октябре» Василия Николаевича Никандрова пригласил Малый театр и он в спектакле «1917 год» безмолвно появлялся в финальных сценах, поражая зрителей близким сходством с Лениным. Однажды прохожу мимо Малого театра, и, надо же, именно в этот момент из театрального подъезда вышел Никандров. Прохожие стали останавливаться, послышалось:
— Ленин… Ленин…
И тут я заметил, что рядом со мной остановился нарком здравоохранения Н. А. Семашко, и я, указывая на Никандрова, спрашиваю:
— Скажите, товарищ Семашко, похож этот человек на Ленина?
А этот остановившийся со мной рядом прохожий отвечает:
— Простите, я тоже не Семашко, я только похож на Семашко.
Режиссер Александров получил суровый урок. Какая невнимательность к лицам!)
«…Ах, зачем в общих планах приезда освещены эти проклятые окна сзади и фасад, а не одна арка подъезда? Это так вылезает и при отсутствии неба делает из площади спичечную коробку!»
(В этом вздохе и дальнейших сетованиях Эйзенштейна прослушивается истерзанное жаждой совершенства неукротимое сердце взыскательного режиссера.)
«…Композиционно дворца, как мы его понимаем, нет. Особенно печально с Иорданской — нет ни масштаба, ни богатства, ни мрамора. Белое папье-маше. И «подъем» Керенского не получается. Подымается «вообще».
Павлин — вещь для помпы… А вообще, вещи мы совершенно не умеем снимать. Например, автомобиль, часы: как было не взять их общим планом, хотя бы среди канделябров? А так совершенно непонятно, что они такое?! И рядом блестящий натюрморт фуражек на столе Временного правительства или одевание калош. Сократ в папахе взят так, что не видно папахи — зачем-то затемнены края! Люстры видел не все, но очень боюсь за них. Определенно хороши екатерининские из комнаты Татищева! — то, что по кадру и свету у нас не получалось! Вообще, ни черта в этой кинематографии не понимаю! Смотришь — на съемке хорошо, на экране — плохо, и наоборот!!! Помнишь, как замечательны были все люди в буфетной? Особенно женщины — на экране такая рвань, что смотреть нельзя! Ударницы на бильярде тоже. Бочкарева — очень слабая в натуре — здесь хороша. Правда, слегка «обаятельна». И вообще, как ни странно, облики производят впечатление обратное…» («Мраморная лестница как из папье-маше». А что мы могли, имея под руками скверную, маломощную пленку, слабый свет! И, как сказать, может быть, для пародийного портрета «восходящего по Иорданской лестнице Керенского» именно эта искусственность папье-маше более подходит, нежели драгоценная матовость мрамора.
А пышнохвостый бронзовый павлин. Сколько с ним было возни! Когда-то Потемкин подарил эти громадные затейливые часы «матушке Екатерине». Со времен Екатерины II механизм не работал. А нам нужно было, чтобы павлин распушил свой хвост, как Керенский. Мы вдвоем с Нильсеном долго крутили механизм — и своего добились. Павлин хвост распушил. Но свернуть его упрямый павлин не хотел.)
В связи с «подъемом Керенского» по Иорданской лестнице следует вспомнить и то, что приветствуют студента Попова — Керенского на лестнице те самые царские слуги, что были во дворце и при Николае II, и при Керенском. Разве этим не усиливается фарсовая подлинность снятой нами сцены!
Знаменитый режиссер в растерянности: «На съемке хорошо — на экране плохо!» А все дело в том, что это, по большей части, субъективное. Усталость, переутомленность. Ведь тяжесть мы взвалили на себя неподъемную. Снимали по трое суток, почти не отходя от кинокамеры.
«…А вдруг с коровами нет ни одного кадра!»
(Увы и ах! Огромная, кропотливая работа по съемке личного коровника Александры Федоровны Романовой из-за технического брака не дала для фильма ни одного кадра. Как мы огорчались тогда!
Две породистые коровы помещались на третьем этаже Зимнего дворца, по соседству с опочивальней императрицы. Доктора прописали Александре Федоровне парное молоко. Коров доили фрейлины императрицы. Не правда ли, забавная картинка? Сорвалось дело. Но в спальне у царицы нами была открыта не менее впечатляющая реликвия — икона, на которой Николай II и Александра Федоровна изображены в обличье святых. Этот факт божественного промысла царствующей четы оказался в поле зрения камеры Эдуарда Тиссэ.)
«…Шнейдеры напоминают вторую съемку Банковского моста. Только один общий план хорош. Да все крупные. Не знаю, как сошью. Выбрасывать жаль. И так летит много. Очень хорошо — Коновалов.
В общем выводы такие: последние части (штурм и съезд), Смольный, танки и боги, 4 июля (пулеметный полк и дворец Кшесинской, избиение), безусловно, хороши. За мной, как начинаю подсчитывать, будет. Есть очень хорошее. «Аврора» и броневики на ЦЭ. На одну картину хватает.
Ну, обнимаю тебя, мой дорогой, крепко, крепко. Не падай духом и вези воз. Вытянем? Вытянем!
Обнимаю крепко.
Твой бедный, дорогой учитель
б. режиссер С. Эйзенштейн
Сейчас звонила Ольга, [7] она уже разбирает материалы и передает тебе кучу всяких хороших вещей.
Новое знамя — зажелтите буквы.
Нет! Конечно, краски сгущены — все будет в порядке».
Никогда — ни до, ни после «Октября» мне не приходилось так адски трудиться. Эйзенштейн, уехав в Москву, оставил на мое попечение двух операторов — Тиссэ и Нильсена, которые, подобно тому как паровозные топки двух сцепленных локомотивов на крутом подъеме ежеминутно жаждут: «Угля, угля!», требовали от меня заданий, заданий и грозили, что в случае простоя сбегут. Сбегут два прекрасных оператора. А вся оставшаяся работа заключалась прежде всего в повышении качества будущего фильма. Спешка меня никак не устраивала. Ни одного кадра ни снять заново, ни переснять без моего участия было невозможно. Я разрывался на части. Ночами писал режиссерские разработки кадров, которые предполагалось сиять днем или вечером, а с утра до ночи в бешеном темпе решал организационные и творческие задачи, по нескольку раз в день выпрыгивая из павильона на натуру и с натуры снова врываясь в павильон[8].
7
Ольга Ивановна — первая жена Г. В. Александрова. — Ред.
8
Беспорядочное питание, сумасшедшие нагрузки сказались даже на моем молодом организме. Началась непереносимая зубная боль. Поскольку лечиться мне было некогда, я попросил стоматолога удалить мне шесть отказавших в самый напряженный момент зубов. Как я выдержал эту операцию, до сих пор не могу понять.