Путеводитель по миру Братства черного кинжала (ЛП)

Он с силой врезался в нее, широкий словно кулак.

Бэт распластала руки по полу, когда он соединил их тела и начал погружаться в яростном ритме, эти двести восемьдесят фунтов чистого секса прямо на ней, рас­тягивая ее изнутри. Ладони начали скрести пол, когда первый из оргазмов нахлынул на нее.

Она все еще кончала, когда его рука коснулась щеки, поворачивая голову. Его ритм был настолько сильным, что он не мог поцеловать ее….

С шипением он укусил ее прямо в яремную вену.

Он застыл посередине толчка, начав кормиться, глубоко погрузившись, впив­шись в ее вену с дикой настойчивостью. Боль, закручиваясь в узел, смешивалась с заключитель­ной частью ее оргазма, вызывая еще одну волну наслаждения. И потом он снова начал двигаться, нижняя часть его живота терлась о ее попку, его бедра ударялись о ее, раздался рык ее любовника…

И животного.

Он громко проревел, начиная кончать, его эрекция дрожала в ней, как живое суще­ство со своим собственным разумом. Связующий запах стал еще сильнее, когда он напол­нил ее, его пульсация стала горячей словно угли, плотной как мед.

Наконец кончив, он перевернул Бэт, застыв между ее ног, с блестящим, гор­дым и полностью возбужденным членом. Он еще не закончил с ней. Ухватившись татуирован­ной рукой за ее колено, он высоко поднял ее ногу и вошел спереди, огромные руки напряглись, удерживая вес сверху. Он посмотрел на Бэт, и его во­лосы упали вниз черной массой, спускавшейся с его вдовьего пика, запутавшейся в оружии на его теле.

Клыки были такими длинными, что он даже не мог сомкнуть рта, его челюсти раз­жались, снова готовясь укусить ее, и она задрожала. Но не от страха.

Это была острая грань, его подлинная сущность под этой одеждой и буднич­ной жизнью, которую он вел. Ее супруг в чистейшем, беспримесном состоянии: сама власть.

И господи, она любила его.

Особенно таким.

Роф неистово брал ее плотью твердой как кость, а клыки, словно бивни, глу­боко погружались в ее шею. Она была всем, в чем он нуждался и что всегда будет же­лать: ти­хая гавань для его агрессии, сжимающая его; любовь, чарующая, пленяющая его.

Он был ураганом, обрушившимся на нее; она – островом, достаточно сильным, чтобы принять то, что он выпускал на волю.

Когда она снова закричала, и тело раскололось на части от наслаждения, он толк­нул себя через край, полетев вместе с ней. Его яички сжались, и оргазм выстре­лил из него… бах, бах, бах… Отпуская ее вену, он рухнул в ее волосы, содрогаясь всем телом.

А потом были слышны лишь их отчаянные вдохи.

С головокружением, не в себе от восторга, удовлетворенный, он поднял свою го­лову. Потом руку.

Прокусив свое запястье, он приложил его к губам Бэт. Пока она тихо пила, Роф нежно гладил ее волосы, чувствуя дурацкую потребность заплакать.

Ее темно-синий взгляд нашел его, и все вокруг испарилось. Их тела дематери­али­зовались. Комната, в которой они находились, прекратила существование. Время превра­тилось в ничто.

В этом вакууме, в кротовой норе[172], грудь Рофа раскрылась, словно в него вы­стре­лили, и пронизывающая боль коснулась его нервных окончаний.

Он знал, что было много способов разбить сердце. Иногда это происходит из-за давления жизни, груза ответственности или прав по рождению, из-за ноши, кото­рая сжи­мает тебя так, что становится невозможно дышать. Несмотря на то, что твои легкие от­лично работали.

Иногда – от легкомысленной жестокости судьбы, которая уносит тебя все дальше оттуда, где, как ты думал, должен находиться всегда.

Иногда это старость на лице ребенка. Или болезнь – на лице здорового.

Но порой сердце разбивается лишь от взгляда любимых, и благодарность за при­сутствие их в вашей жизни переполняет…. Потому, что вы показали то, что было внутри вас, и они не отвернулись или убежали в страхе, они приняли вас, любили и держали вас в пучине страсти или страха… или сочетании обоих.

Роф закрыл глаза, сосредоточившись на мягких глотках у своего запястья. Господи, они были похожи на биение сердца. И это имело смысл.

Ведь она была центром его груди. Центром его вселенной.

Он открыл глаза и позволил себе утонуть в этой полночной синеве.

– Я люблю тебя, лилан.

Сущность Фьюри

Прошлые выходные я провела в одиночестве, бродила по дому. Я не замечала окружающих меня вещей... не вникала, просто бродила. В беспокойстве. Все потому что я – легковозбудимый псих, и моя голова бесполезно прокручивает информацию, нужную и не очень, пока я не начинаю сходить с ума.

Движимая отчаянием, я села в автомобиль, открыла окна и люк и завела дви­гатель. Иногда наше спасение приходит на четырех колесах и с нужным тактом. И да благосло­вит Бог эти колесницы, дарующие облегчение.

Я отправилась на закате, пытаясь уехать далеко, как можно дальше от дома. Я дое­хала до реки Огайо[173] и взяла путь, придерживаясь береговой линии. В последнее время я часто так делала... просто уезжала вдаль, только я и автомобиль, летний воз­дух и музыка. Деревья над головой казались темно-зелеными, и я погружалась в этот туннель, отчаянно надеясь, что он сможет переместить меня куда-то из места, где я была сейчас.

И это работало.

По ходу движения, слева, солнце большим диском опускалось за горизонт, будто кто-то зацепился за него и пытался стянуть с неба, но его врожденная энергия противи­лась. Воздух вокруг меня чертовски влажный, плотный как облако, пахнет... настоящим летом. Эта сладкая влажность покрывала мою кожу, и мне это нравилось.

Здесь, на дороге, жизнь казалась приятной. Она была драгоценным подарком, а не бременем, какой становилась временами. Жизнь казалась яркой тайной, какой и должна быть.

И я думала о Фьюри.

Мчалась, вперед, как можно дальше от дома... но он преследовал меня. Как будто он сидел в машине, рядом со мной, локоть лежал на оконной раме, а ветер спу­тывал его волосы. Я представила его желтые глаза цвета заходящего солнца, такие же пылающие, теплые и красивые.

Но, конечно, сейчас его со мной не было. Все вокруг просто сгорело бы, будь он в машине. Но он был в моей голове, смотрел моими глазами, вслушиваясь в то, что меня окружало. Он проник в мою грудь подобно призраку и занял место в моем костном мозге; это он держался за руль, переключал передачи и давил на газ.

И пока он был со мной, он говорил на одну тему: «Не обладаю». «Не смогу обла­дать». «Никогда в жизни».

О «Несбывшемся».

Я видела его сидящим за обеденным столом. Белла сидела напротив, за фар­фором, серебром и хрусталем... разделенные красным деревом, через миллион миль, которые ему никогда не преодолеть. Он смотрел на ее руки. Наблюдая, как она режет мясо, меняет ме­стами вилку и нож и подносит кусочек ягненка ко рту. Он смотрел на ее руки, потому что это – единственное, социально приемлемое, что он мог себе позволить.

Твой личный ад – желать того, что ты не сможешь получить. Его разум блуждал. Направлял туда, где он не хотел находиться. Дразнил его вкусом, кото­рый никогда не ощутит на своем языке, изгибами, которые он никогда не изучит, чувствами, которые ни­когда не сможет выразить.

Он был пойман в ловушку своего благочестия и любви к близнецу, а также уваже­ния к Белле... раб своей сущности.

Как мне кажется, она всегда находится рядом, и это делает его положение еще бо­лее невыносимым. Каждый день он видит ее. Он знает, что, возвращаясь на рассвете до­мой, он возвращается туда же, где живет и она.

Что он делает? Он лежит в своей большой кровати и курит алый дымок, который успокаивает его, и молится, чтобы это поскорее закончилось. И видит Бог, все ухудшает радость за Зи: это огромное облегчение в личном аду Фьюри, потому что он знает, что сейчас у Зи есть будущее.

Облегчение... да, облегчение. Но временами оно тускнеет. Фьюри смотрит вниз на отсутствующую ногу и чувствует себя недостойным, слабым и хромым, и дело не только в ампутации, ведь он не сожалеет о случившемся. Что жалит его в те дни, когда дом зати­хает, а Белла и Зи спят, переплетясь телами на супруже­ском ложе... Фьюри жалит сам факт, что он – сексуально-невежественный и неуме­лый, и нет никакого выхода из этой пустыни. Даже если он откажется от целибата, найдет женщину и, уложив на спину, осед­лает ее, что это изменит? Непристойный, грубый секс не заставит его чувствовать себя хоть чуточку лучше.