Последний платеж

Он прочел несколько строф по-немецки и затем во французском переводе и, пожалуй, тут же пожалел об этом. Впечатление, произведенное и самой вещью, и его выразительным, не карикатурно-высмеивающим чтением было настолько велико, что даже Эдмон приоткрыл рот, а Гайде в одном месте даже смахнула выступившую слезинку.

Месье Жан, впрочем, сам спохватился, что вызвав эффект, обратный тому, какого хотел, и возобновил высмеивание бонапартизма.

— Не столь давно, в дни перевозки праха Наполеона из этой воспетой Зейдлицем могилы во Францию, в Париж, в великолепное, специально построенное здание, Один из его племянников, некий Луи-Наполеон Бонапарт, сын падчерицы Наполеона Гортензии и одного из его братьев, сделал попытку государственного переворота… Эта авантюра стоила жизни еще нескольким французским солдатам, но последыш Наполеона был пощажен. Он отделался пожизненным заключением в военной тюрьме. Там и жил там припеваючи около шести лет, даже не считая нужным бежать, накапливая себе ореол мученика и героя… Снисходительность к нему властей была столь велика, что он имел там апартаменты из четырех комнат, своего врача, камердинера, секретаря и метрессу-англичанку! И все-таки, в конце концов он сбежал!

Гайде спросила:

— Было ли это попустительством местных тюремных властей или же это было санкционировано Луи-Филиппом?

Месье Жан усмехнулся, пожал плечами:

— «Филиппары» испытывали дрожь, трепет перед именем Наполеона, это бесспорно! Они платили повышенный пенсион его «почетным легионерам», наносили визиты его бывшим министрам, маршалам и герцогам. Родной племянник Наполеона не мог быть приравнен к рядовым каторжникам, его охраняла грозная и огромная по размерам тень его великого дядюшки…

— Вы все-таки признаете, значит, Наполеона великим, месье Жан? — еще задала вопрос Гайде.

Месье Жан усмехнулся:

— Почти все страшнейшие бичи человечества почему-то завоевали в истории прозвище «великих»: Кир Великий — персидский, Александр Великий — греческий, Помпей Великий — в Риме, Карл Великий — во Франции, Фридрих Великий, превративший Германию в казарму…

— Но вы все же опять увернулись от моего вопроса! — со смехом, но настойчиво напомнила Гайде. — Считаете ли вы лично, месье Жан, великим этого финикийца, сумевшего стать императором Франции и покорить воображение первейших поэтов мира — пусть официально история и отказала ему в этом эпитете Великий.

Месье Жан тоже рассмеялся:

— Я могу взять на себя приятную задачу познакомить вас, господа, с выдающимся поэтом современной Франции — Виктором Гюго… Правда, я не числюсь среди его приятелей, но быть посредником в его знакомстве с вами вряд ли представит трудность, и тогда вы оба получите интереснейшую возможность видеть перед собой в одном лице и почитателя Наполеона и ярого ненавистника бонапартистов!

— Что же касается меня, — закончил месье Жан, — я отнюдь не почитатель Наполеона, но не вправе отказать ему все же в своеобразном величии. Я солидаризуюсь в этом с моими доподлинно великими соотечественниками, которых только что называл, — с Пушкиным, Лермонтовым. Он не может импонировать романтикам, поэтам… Но в отношении его последователей и последышей-бонапартистов у меня, как и у вашего исполина Гюго, может быть, лишь одно презрение и враждебность! Но не находите ли вы, дорогие друзья, что и мне пора вас спросить, как вы поживали все это время, как идет жизнь на вашем благословенном острове среди лазури Средиземноморья, что у вас нового?

Гайде не выдержала, не удержалась похвастаться, что у них появился сын, которому уже три года и который остался там в надежных руках.

— Все население нашего островка равно двадцати двум человекам, состоит оно из проверенных, преданнейших наших друзей, — продолжала она свою радостную похвальбу. — Со всеми у нас чисто братские отношения, полная искренность и доверие, ни тени угодливости или раболепия. У каждого приятные ему обязанности: шкипер и два матроса на нашей парусно-паровой яхте, два рыбака на сетеловной шхуне, три садовника и лесник, три стрелка-охотника по дичи, они же и береговые сторожа. Их жены и дети… Полное равенство и довольство, никаких заговоров или потребности что-то изменить в этом распорядке жизни…

Эдмон, почти все время хмурый, оживился, озарился:

— Да, Гайде дает правильную картину того, как течет жизнь на нашем тихом островке… Она забыла упомянуть, что мы очень часто и с увлечением играем с ней в шахматы, которыми, кажется, увлекаетесь и вы?

— Да, — кивнул месье Жан, — я люблю это занятие и вижу в нем нечто значительно большее, чем развлечение, игру. Я вижу в нем школу законности и справедливости, добросовестности и благородства. Гюго, нередко заходящий сюда, в «Режанс», живет совсем рядом. И, между прочим, также оценивает шахматы, хотя сам играет очень редко.

Эдмон сказал:

— Гайде так живо и приятно напомнила о нашей жизни на острове, что невольно захотелось поскорее туда вернуться. Тем более после таких страшных, кровавых событий.

Гайде захлопала в свои маленькие ладошки:

— Вот чудесно! Давайте, граф, уедем завтра же?

Месье Жан даже огорчился и омрачился:

— Вам так быстро наскучило мое общество? Но ведь я обещал вас познакомить с Гюго! Вы не пожалеете об этом знакомстве… Это огромный ум!

— Ну хорошо! Мы уедем послезавтра! — совсем по-детски согласилась Гайде.

Эдмон вздохнул.

— Я отвезу тебя домой, Гайде, к сыну, но тотчас же вернусь в Париж… Человек, о котором рассказал нам месье Жан, должен быть непременно найден! И горе ему, если он весел и беспечен!

Глава III

РЫЦАРЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Месье Жан все же выполнил свое обещание познакомить средиземноморцев со знаменитым поэтом и драматургом Виктором Гюго. Знакомство состоялось накануне их отъезда, когда зайдя как раз в «Режанс», чтобы проститься с их русским другом, они не без труда добрались до его столика, окруженного толпой любопытных. Судя по всему, месье Жан считался в самом деле одним из незаурядных игроков в шахматы.

Заметив их, он сделал им знак и шепнул:

— Гюго здесь. Через несколько минут я кончу мою партию и буду вас знакомить.

Он подвел их к мало чем по внешности примечательному человеку, сутуловатому, с хмурым или задумчивым лицом и зачесанными на затылок волосами. Он держался скромно, не делал никаких возгласов, не подавал советов или оценивающих игру реплик, не позволял себе расталкивать соседей-зрителей.

— Месье Гюго, — довольно почтительно, что было мало ему свойственно, обратился к нему месье Жан. — Позвольте представить вам весьма интересных гостей из Медитеррании, графа Эдмона Монте-Кристо и его супругу мадам Гайде…

Гюго несколько удивленно вгляделся в представленных и, пожав им руки, произнес:

— Признаться, я думал, что Монте-Кристо — это чистейшая выдумка моего коллеги Дюма… Оказывается — нет, и я имею честь встретиться с теми, кто представлялся мне плодом литературной фантазии… Что же, я очень рад…

Месье Жан вернулся к своему столику, в уважение к обычаю — дать возможность отыграться противнику, а новые знакомые некоторое время продолжали разглядывать чужие игры. Говорить при этом можно было лишь вполголоса, чтобы не помешать игрокам, хотя по-видимому, ничто в мире не могло бы им в этом помешать.

— Вы сами не играете? — вежливо спросил Гюго.

— Вообще-то играем, но сейчас предпочитаем любоваться искусством других, — ответил Эдмон.

— Как и я, — кивнул их новый знакомый. — Но я-то живу в двух шагах — на этой же плас-Руайяль, а Вам ради такого удовольствия пришлось проделать немалый путь, чуть не в тысячу лье… Что ж, и ваша супруга играет?

После утвердительного ответа он сказал:

— Это редкость… Шахматы — среднее между войной и живописью, поэтому женщины редки во всех трех областях…

— Почему вы сопоставляете шахматы с живописью, месье Гюго? — робко спросила Гайде.

Собеседник задумчиво ответил:

— Красивая ситуация на доске равносильна шедевру-полотну, картине…