Сельская учительница

Когда Зорич еще только собирался жениться на молоденькой Маше, колхозном зоотехнике, она ревниво вскипела, и попало ей в руки письмо Зоричу от какой-то Г. Г. Кузьминой. Оно пришло на школу и лежало в учительской на столе. У нее вспыхнуло неукротимое желание прочесть, потом подсунуть Маше — смотри, мол, кто сватается… Но письмо разочаровало Марфу Степановну. Кузьмина оказалась первой женой Зорича, она оправдывалась, писала, будто ее заставили поверить, что он изменил Родине, служил при немцах полицаем, умоляя простить ее, и желала ему счастья с другой…

О том, что Николай Сергеевич служил полицаем, тоже было записано в блокнотике Валерии Анатольевны. Если и это пустить в ход, пусть потом разбираются, пока будут разбираться, глядишь, и не удержится Зорич в директорском кресле… Вообще за последнее время он, по ее наблюдениям, стал вести себя ненормально — девчонку Майорову защищает. Да кто она ему? Но это пустяк, пусть защищает. Но Зорич мало-помалу начинает подкапываться под Кузьму Фокича Ракова — не соответствует, мол, занимаемой должности. Это уже серьезно, это задевало Каваргину за живое. Она потратила немало сил, чтобы пристроить мужа в школе, и хорошо пристроила, живут они, горя не зная — и оклад приличный, и работка такая, что нет никакого сравнения с суматошной прежней мужниной должностью… Новый директор, Марфа Степановна, конечно, не даст их в обиду. Это уж точно. Значит, полезней поддерживать завуча… Нет, нет, рано говорить об этом, нужно еще посмотреть… А может быть, поддержать Николая Сергеевича и он изменит свое отношение к Кузьме Фокичу? В блокнотике есть записи и против Марфы Степановны… И какие записи!

— Созывайте, Валерия Анатольевна, местком и обсудите Майорову, — распорядилась завуч.

Каваргина глянула на директора, перевела взор на Марфу Степановну.

— Мне, кажется, лучше обсудить Валентину Петровну в административном порядке, на педсовете, если дирекция сочтет это нужным, — уклончиво ответила она. — Местком выскажет свою точку зрения, — пообещала Каваргина и вышла из кабинета.

Завуч тоже хотела уйти, но директор задержал ее. Стараясь быть внешне спокойным и тщательно взвешивая слова, он говорил:

— Марфа Степановна, мы с вами не первый год работаем вместе, бывали у нас и раньше расхождения, но мы все-таки находили общий язык, стремились к тому, чтобы лить воду на одну мельницу. Теперь же не только я, но и другие замечают неприятный, чуждый нашему назначению признак: мы с вами работаем вразнобой…

— А кто виноват? Кто? — вспылила Марфа Степановна.

— Давайте спокойно, без лишних эмоций разберемся, иначе произойдет самое нежелательное — начнет лихорадить коллектив…

— По вашей милости его уже лихорадит.

— Преувеличиваете, Марфа Степановна.

— Увы, я далека от этого. Не понимаю, почему вы стали меньше прислушиваться к мнению опытных педагогов и чаще поддерживаете Майорову?

— Хотя Майорова тут ни при чем, но как раз она-то больше всех и нуждается в поддержке.

— Зайдите вечером к ней в дом. Вы знаете, что там делается?

— В замочные скважины подглядывать не приучен и вам не советую, потому что подобное подглядывание в конечном счете выливается в дикую сплетню.

— Спасибо, Николай Сергеевич, спасибо! — зло вытолкнула завуч. — Я уж и сплетницей стала.

— Зачем же так утрировать, — с досадой отмахнулся директор. — Я ведь хочу поговорить о вещах серьезных, а вы в сторону тянете.

— Потому что смотреть противно! — еще пуще озлилась завуч. — Майорова выдумывает всякие штучки-дрючки, и все ей сходит с рук!

Видимо, только былая закалка военной поры помогала Николаю Сергеевичу удерживать себя, ничем не выдавая своих истинных чувств.

— Извините, Марфа Степановна, — ровно продолжал он, — было бы очень хорошо, если бы и я, и вы что-либо выдумывали… А мы ведь мало выдумываем. Вы даже не приглашаете к себе на уроки языка и литературы учительницу-первогодка. Почему, позвольте спросить? Не потому ли, что уроки ваши без той выдумки, без того огонька, которые так приятны и нужны молодости…

— О своих уроках думайте, мои не трожьте! — крикнула завуч и хлопнула дверью.

«Вот и побеседовали», — с болью подумал Николай Сергеевич, и на душе у него стало муторно от того, что разговора — пусть даже бурного, шумного, но откровенного и очистительного — не получилось. Нет, не получилось…

Дня через три после этой стычки Николай Сергеевич уехал на областное совещание директоров школ. Перед самым отъездом из города к нему в гостиничный номер пришла незнакомая пожилая женщина и сразу представилась:

— Я директор детского дома, Викторова.

— Зоя Александровна? Здравствуйте, здравствуйте. Рад познакомиться. Мне Валентина Петровна много рассказывала о вас.

— Как она там? Я часто получаю от нее письма. Письма, конечно, бодрые. Но где-то между строк проскальзывает порой тревога. Чувствуется — она что-то скрывает, наверное, не хочет меня расстраивать.

— Нет причины для беспокойства, Зоя Александровна. У Валентины Петровны все идет нормально. Хорошая учительница… Вернее сказать, будет хорошей. Мы довольны Валентиной Петровной. Все у нас любят ее, уважают. — Говоря это, Николай Сергеевич вдруг поймал себя на мысли, что он тоже не хочет расстраивать Викторову подробностями работы и жизни Валентины Петровны в Михайловке. Уловив недоверчивый взгляд собеседницы, Николай Сергеевич добавил твердо: — Смею заверить, Зоя Александровна, Валентина Петровна пришлась ко двору. Маленькие неприятности не в счет, они есть у каждого.

— Это верно, — согласилась Викторова. Немного помолчав, она осторожно продолжала: — Извините, Николай Сергеевича, я по-матерински хочу спросить, что у нее с Коротковым вышло?

— Ошиблась она в нем. Хлюпиком оказался. Удрал в город, школу бросил… Но вы не беспокойтесь. Валентина Петровна стойко перенесла это.

— Спасибо, — облегченно вздохнула гостья. — Душевный след заживет, зарубцуется, она еще молода, встретит, полюбит… Знаете, Николай Сергеевич, всем я желаю счастья, а Валечке в особенности. Так хочется, чтобы она никогда не чувствовала себя сиротой.

Николай Сергеевич улыбнулся.

— На сироту она не похожа — боевая, бедовая. Это будто о ней говорил Горький: хорошо родиться с каплей солнца в крови! Да что я вам рассказываю, приезжайте, сами увидите.

— Летом приеду, непременно приеду. Валечка для меня дороже дочери.

— Она вас тоже считает матерью, часто говорит о вас… Извините, Зоя Александровна, за любопытство, а где ее родители?

— Неизвестно. Она попала к нам в детский дом случайно. Нашли ее на военной дороге где-то, дай бог память, где-то между Киевом и Миргородом.

— Значит, она украинка?

— Вероятно.

— И никаких сведений о родителях?

Зоя Александровна вздохнула.

— К сожалению, Николай Сергеевич, никаких. Погибли. Есть у Валечки довоенная фотография матери. Они сняты вдвоем — крошечная дочурка и мать. Валечка теперь очень похожа на маму.

«Похожа на маму», — взволновался, растревожился он, и вспомнилось, как впервые встретил в школьном коридоре молоденькую черноглазую учительницу и чуть было не вскрикнул: «Галя?!» И после он часто поглядывал на Валентину Петровну, дивясь ее поразительному сходству с Кузьминой.

— Вы говорите, у нее есть довоенная фотография? — шепотом спросил Николай Сергеевич.

— Есть. И у меня дома тоже есть. Ребята из фотокружка пересняли старую фотографию. Хорошо получилось… Оставила себе на память.

— Сколько до вашего детского дома отсюда?

— Да рядом почти, сорок два километра.

— Сорок два… сорок два…

— Что с вами, Николай Сергеевич? — удивилась Зоя Александровна.

— Можно мне взглянуть на фотографию?

— Она ведь дома у меня… Можно, конечно, только я не понимаю…

— Я тоже пока не понимаю… Давайте съездим.

— За мной вечером обещали заехать из райпотребсоюза…

— Сейчас! На такси!

Таксист, молодой, излишне говорливый парень, сразу понял — пассажиры спешат, не поскупятся, дорога хорошая, можно поднажать.