Страница 66 из 79
— Хорошо было бы продернуть в «Соломотрясе» нынешних неудачливых рыбаков, — говорил он. — У нас готов новый номер. Можно добавить о рыбаках.
Валентина согласилась. Лиля и Ветров тоже охотно откликнулись на предложение Саши Голованова.
Конечно, может быть, не следовало трогать завуча по производственному обучению. Но что поделаешь, если в редколлегии все решалось простым большинством голосов. А это большинство решило «потрясти» и Кузьму Фокича. Лиля и Ветров изобразили его в виде рака, опустившего свою клешню в прорубь. Рыбешки заарканили разбойную клешню и тянут рака на дно для расправы. «Извините, больше не буду!!!» — гласила надпись, снабженная тремя восклицательными знаками.
В зрительном зале Дома культуры посмеялись над рыбаками, одобрительно поаплодировали авторам «Соломотряса», а на следующий день в учительской обиженная карикатурой на мужа Каваргина жаловалась директору:
— Это, Николай Сергеевич, возмутительно, учителей выставляют на посмешище всего села.
— Разве учитель застрахован от критики? — спросил Лопатин.
— Какая же это критика, Михаил Корнеевич? Это издевательство. И все дело рук Майоровой, — ответила Каваргина.
— Не понимаю, почему же Майоровой, — пожал плечами Василий Васильевич. — В редколлегии — Ветров, Голованов, Муратова…
— Бьемся за авторитет учителя, а тут на тебе — льют грязь на голову, — подала голос Марфа Степановна.
— Авторитет не наклейка, которую можно прикрепить каждому, — заметил историк Назаров.
— Марфа Степановна, вы сами видели вчерашний «Соломотряс»? — обратился к завучу Василий Васильевич.
— Еще чего не хватало — смотреть всякую дрянь, — брезгливо отмахнулась та.
— Не видели… Откуда же вам известно о грязи, которую якобы льют на учительскую голову? Я лично видел, и разрешите засвидетельствовать: имя Кузьмы Фокича в световой газете не названо, его авторитет световой газетой не подрывается. А если на экране кто-то кого-то узнал, — Василий Васильевич бросил красноречивый взгляд на Каваргину, — это уж надо отнести за счет воздействующей силы искусства, которое в данном случае идет от правды жизни.
— В самом деле, товарищи, кто сказал, что в «Соломотрясе» критикуют Кузьму Фокича? Мне, например, и в голову не пришло такое, — лукавя, произнес Лопатин.
— Товарищи, товарищи, тише вы, я теперь не могу проверять в учительской тетради, — разволновалась Надежда Алексеевна. Вздохнув, она добавила: — Раньше-то спокойней у нас было.
«Да, да, раньше спокойней было», — раздумывал Николай Сергеевич. Люди работали, давали уроки, ставили оценки, равнодушно отсиживались на совещаниях и педсоветах, иногда поругивались и были, кажется, довольны всем. Учителя почти не вмешивались в жизнь колхоза: попросят — прочтут лекцию; еще попросят — пойдут агитаторами перед праздником или перед выборами; не отказывались, конечно, выйти с учениками в поле убирать свеклу и картофель. Теперь шумновато стало, то и дело вспыхивали в учительской споры, и виновницей чаще всего бывала Валентина Петровна. «Она, как искорка, сияет, светится, от нее как-то и на душе светлей», — улыбался про себя директор.
Каваргина достала свой блокнотик с привязанным огрызком карандаша и снова что-то записала туда.
Наедине Марфа Степановна с усмешечкой говорила ей:
— Вот видишь, ты защищала Майорову, а она отблагодарила тебя… Эта Майорова треплет всюду языком — разве Кузьма Фокич учитель, разве он завуч по производственному обучению… А кое-кто прислушивается.
Каваргина поджала губы. В ее зеленоватых навыкате глазах запрыгали злые чертики.
34
Вот и пришла весна, первая Валентинина сельская весна!
Отбушевали непроглядные степные бураны, оттрещали крепкие морозы. В лучах веселого солнца дружно плавились глубокие снега. На почерневших дорогах да на проталинах неподалеку от села собирались прилетевшие с юга крикливые грачиные стаи. На ночь они слетались на ветлы, что росли на берегу речки, и утром поднимали такой галдеж, что даже горластые Михайловские петухи удивленно смолкали, не в силах перекричать их.
Кончалась третья четверть учебного года. И снова повторялось прежнее — контрольные, оценки, подсчет процента успеваемости. И снова директор и завуч теребили учителей. И снова у Валентины отстающие… Правда, их теперь не семь, как было в первой четверти, а два. Две неприятных двойки! Могло быть и три, но Валентина, подобрев, поставила Тамаре Кучумовой тройку. Тамара похожа на сестру-десятиклассницу Женю — такая же беленькая, хорошенькая. Только Женя была отличницей, гордостью школы, а сестренка успевала средне, и по русскому языку у нее опять плохи дела. Она аккуратно посещала дополнительные занятия, но как только диктант или сочинение — опять досадные ошибки… Однажды Тамара со слезами на глазах пожаловалась:
— Ничего у меня не получается, Валентина Петровна.
— Получится, Тамара. Нужно стараться и верить.
— Я неспособная к грамматике.
— Глупости говоришь.
Последний контрольный диктант Тамара написала прилично. Наверное, все-таки пошли на пользу дополнительные занятия, да и Женя помогла сестренке!
— Вот видишь, а ты твердила — не получается. Получилось! Ты молодец, Тамара, — хвалила ее на уроке Валентина и, чтобы еще больше подбодрить ученицу, поставила ей за четверть положительную оценку.
Поглядывая недобрыми глазами и тыча пальцем в раскрытый классный журнал, Марфа Степановна цедила:
— Вот как вы, оказывается, ведете борьбу за успеваемость.
— Она приболела немного, — пояснила Валентина.
Будто не расслышав этих слов, завуч продолжала:
— А вы что поставили Кучумовой за четверть?
— Вы же видите — тройку.
— По какому праву завышаете отметки!
— Я поставила тройку ради пользы ученицы и отвечаю за оценку, — сдержанно сказала Валентина.
— Позвольте, позвольте, это же чистейшей воды очковтирательство, — вмешалась Каваргина, доставая свой блокнотик. — Мы, Валентина Петровна, не ожидали от вас такого. За успеваемость надо бороться честно, а завышение оценок… это не укладывается ни в какие рамки. Мы вынуждены разобрать на заседании месткома…
— Ну и разбирайтесь, — отмахнулась Валентина.
В учительскую вошел директор.
— Вот, полюбуйтесь, Николай Сергеевич! — завуч покачивала на ладонях раскрытый классный журнал. — Майорова завышает отметки, это похлеще приписок, за которые ныне по головке не гладят, за которые судят.
— Марфа Степановна, вы же не знаете, почему я поставила Кучумовой тройку. Девочка…
— Не трудно догадаться, — перебила Каваргина. — Извините, Валентина Петровна, вас, кажется, на легкие хлеба потянуло.
— Не хотите работать по-настоящему! — наступала завуч.
Валентину душили слезы обиды. Эти Марфа Степановна и Каваргина когда-то сами заставляли ее переправлять двойки на тройки, а теперь придираются, тройка им не нравится.
Директор пригласил завуча и Каваргину в кабинет.
— Марфа Степановна, я вынужден вмешаться: вы несправедливы к Валентине Петровне.
— Я не могу спокойно смотреть на лодырей, которые детей калечат!
— Обвинения серьезные, но, простите, совершенно беспочвенны. Радоваться нужно успехам Валентины Петровны.
Червячки-губы Каваргиной тронула ироническая усмешка.
— Чему радоваться, Николай Сергеевич? Успех-то у Валентины Петровны липовый. Мне кажется, полезно обсудить ее поведение на месткоме.
У Николая Сергеевича вгорячах вырвалось:
— Я вам запрещаю!
— То есть как это вы можете запретить председателю месткома, — ухватилась Марфа Степановна. — Нужно обсудить Майорову и наказать, строго наказать за такие штучки!
Хитрая и предприимчивая Каваргина обычно не рисковала возражать начальству. Она давно заметила, что отношения между завучем и директором испортились, к напряженно присматривалась, кто из них сильней, на чьей стороне в конце концов окажется победа. Конечно, если помочь Марфе Степановне, если собрать воедино все ошибки и промахи директора (а у нее в блокнотике есть немало полезных записей), если расшевелить его военное прошлое… Было там кое-что… Завуч как-то проговорилась, а может быть, с умыслом поведала… Но Марфа Степановна никому не рассказывала о другом.