Страница 88 из 103
Головня поднял на него проясневший взор. Моргнул, соображая.
- Дело говоришь! Только где грамотеев-то взять? Отцовых отпрысков привлекать не позволю - пусть гниют в земле.
- А у гостей и взять. У того же Чадника. Я знаю, у него писаря есть бойкие, мигом сладят.
Вождь расплылся в счастливой улыбке. Протянув руки, отлепился от узкого скошенного подоконника, подошёл к старику, обнял его, с чувством поцеловав в лысоватую макушку.
- Ну голова! Ну голова!
Старик смиренно возвёл очи горе.
- Всё во имя Науки и твоего благополучия, великий вождь.
- С писарями-то ты здорово сообразил! - сказал Головня, в волнении меряя шагами жилище. - Так просто их Чадник, конечно, не отдаст, заупрямится. Ну ничего, уломаю я его. Никуда он, голубчик, не денется. - Вождь аж потёр ладони - так был доволен.
А Хворост, куя железо пока горячо, продолжил:
- И вот ещё у меня мысля возникла, великий вождь. Уж не прогневайся... Коли донимают тебя жалобщики разными просьбами, отвлекают от великих дел, ты бы поручил сведущим людям составить свод правил, по которым жить следует, да какие кары за какую провинность надлежит применять. Глядишь, и сам бы сбросил оковы с рук, и порядку бы больше стало. Потому как людишки-то дурные - одних рассудишь, другие с тем же самым лезут. А так, ежели нужда будет, грамотей глянет в свод правил да и рассудит по уставу. А ты, великий вождь, будешь с Наукой говорить, пришельцев побеждать, крамолу искоренять - заниматься тем, что достойно твоего величия.
Тут уж не только Головня, а даже Лучина со Штырём уставились на старика с восхищением. Невольно, с опаской, покосился Лучина на Головню - уж не утратил ли тот божественного дара? Не передался ли этот дар старику? А Головня, потерев тонкими пальцами кончик носа, смотрел перед собой невидящим взором и моргал, размышляя. Потом медленно перевёл взгляд на Хвороста. Тот был - весь внимание, замер, сложив ладони на тощем животе, только дрожал кончик седой бороды.
- С сего дня, - объявил Головня, - будешь мне первым помощником. А если случится мне куда отъехать, будешь управлять народом как вождь. Так я решил и так будет отныне.
Хворост, поразившись, сполз со стула - подняв ладони, ловил руку вождя, тянулся к ней губами.
- Милость твоя беспредельна, великий вождь.
Тот положил ему ладони на плечи.
- Встань. Негоже первому помощнику вождя скрести коленками пол.
Тот, кряхтя, поднялся и поклонился Головне.
Раскрылась дверь и в избу вошёл, пригнувшись, стражник. Вид у него был взъерошенный, глаза таращились как два маленьких блюда.
- Великий вождь, - пролепетал он, - там Пар. Едва жив. Страшно смотреть.
И сразу повисла тишина, точно пало страшное заклятье. Пар, сын Хвороста, начальствовал над отрядом, посланным против Лиштуковых. Никто не ждал его так скоро.
Голос вождя медленно произнёс:
- Зови.
И стражник утопал, закрыв дверь. Головня же как стоял, так и застыл недвижимо, весь в напряжении. А старик задрожал нижней челюстью и опустился на табурет, словно у него подломились ноги.
Дверь снова открылась, и внутрь вполз на четвереньках продрогший воин в дырявом меховике, в перевязанных кожаными ремешками ходунах. Полуоторванный колпак его болтался сбоку на одном шнурке. А лицо его - боже, что за лицо! Вместо ушей - два окровавленных клочка болтающейся кожицы, а вместо носа - чёрная хрящевая дыра. Голый подбородок багровел едва зажившим ожогом.
- О великий вождь, - прохрипел он, но тут руки его подогнулись, и он хряпнулся лицом в дощатый пол.
- Ч-что? Что случилось? - срывающимся голосом крикнул Головня, подступая к нему. - Говори, ну!
Воин издыхающей рыбой шевелился у его ног. Лучина и Штырь сорвались с места, подбежали к нему, подняли. Тот воззрился на вождя страшной безносой рожей, завращал ввалившимися чёрными глазами. Обожжённый подбородок алел вздувшимися шрамами. Из глотки излился хрип:
- Перебили... всех... до единого...
Хворост тоже вскочил, просеменил к нему, крикнул в лицо:
- Сынок! Сынок! Кто это? Кто сделал? О горе!
Зрачки воина скатились вниз, к самому краю глаз - словно две большие икринки в молоке. Выдавил:
- Ог-гонёк... паскуда...
Старик вцепился в свои волосья, заорал, мечась по жилищу. Дверь снова распахнулась, внутрь ворвались три стражника с обнажёнными ножами. Сгрудившись у входа, растерянно уставились на происходящее, не зная, от кого защищать любимого вождя. Головня рявкнул:
- Пошли прочь!
Стражников вымело из комнаты.
Пар же гудел больным голосом, слепо перекатывая голову по плечам:
- Нарочно... жизнь оставил... чтоб сообщил. Огонёк... сказал, скоро придёт... Уши мне резал... и нос... собака... насмехался...
- Что ещё сказал? - выкрикнул вождь, вцепившись пальцами в плечи воина.
- Сказал... самолично тебя... убьёт... великий вождь... просил передать...
- Он мне это передал? Мне? Он? - Головня, забывшись, тряс воина за плечи, а тот, закатив глаза, начал проседать в руках державших его.
Старик, забывшись, подбежал к двери, распахнул её, крикнул Штырю и Лучине, оборачиваясь:
- Ко мне в сани его! Живо!
Те посмотрели на вождя. Головня кивнул. Впавшего в беспамятство Пара понесли в сани. На том совет и завершился.
Хворост поставил перед собой бронзовую лохань с вяленым мясом и начал быстро есть, роняя на серые куски мяса стариковские слёзы. Оранжево сиял раззявленой пастью очаг и коптили по углам лучины, озаряя призрачным светом медно-чеканные поставцы, кованые сундуки с висячими замками, золотистый полог, закрывавший широкое ложе с чугунными завитушками, устланное сермяжными тюфяками, на которых, прикрытый оленьей замшей, спал изуродованный Пар.
Раскрылась дверь, впустив морозную белую хмарь, и слуга тихо произнёс, робея:
- К тебе Чадник, господин. Очень просится.
Хворост обернулся к нему, окатил налитым кровью глазом. Просипел:
- Чего ему?
- Очень просится. Говорит, уезжает. Попрощаться...
Старик хотел рявкнуть, выгнать глупца, но передумал: гость был хорошим другом, негоже отказывать ему.
- Зови, - сказал он едва слышно.
Отодвинул от себя полупустое блюдо, вытер руки о расшитый разноцветными нитями нательник и сплёл пальцы, облокотившись на колени.
Чадник ступил внутрь, скинул колпак, воздел ладони к потолку.
- Страшная, страшная весть, господин! В самое сердце она поразила меня. О небеса, как вы немилосердны к нам!
Хворост смотрел на него, не мигая. Снег таял на подбитых кожей ходунах Чадника, льдисто мерцал. Старик промолвил:
- Тихо ты. Тут он. Спит.
Гость, осёкшись, подошёл к нему, не развязывая песцовый меховик, проговорил вполголоса:
- Господин, нет слов, чтобы выразить мою скорбь. Позволишь ли преподнести тебе подарок, чтобы хоть немного развеять твою печаль? Я хотел сделать его на прощание, ведь завтра отбываю по делам, но теперь одарю тебя, чтобы хоть немного утешить в твоей грусти.
Хворост поднял на него лицо. Под отёкшими глазами бились живчики.
- Что ты хотел мне подарить, Чадник?
Тот отступил на шаг, изогнулся в приглашающем жесте, словно встречал его в своём жилище, и произнёс:
- Великодушный господин, хлопни в ладоши, и мои слуги внесут тебе рулоны нежнейшей ангоры, мягкого мохера и редчайшего кашемира. А ещё два короба вкуснейшей морской соли и три кувшина дивного южного вина.
- На дворе ждут? - спросил Хворост.
- За оградой, господин. Только хлопни в ладоши. - Он снова приблизился, наклонился к облезлому старческому уху. - И ещё один, особенный подарок. - Потными руками развязал тесёмки на меховике и извлёк из-за пазухи золотой перстень с большим квадратным изумрудом, украшенным насечкой в виде птицы с поднятыми крылами. Хворост отшатнулся, выставил ладонь, отстраняясь от подарка.
- В уме ли ты? - каркнул он. - Или забыл, как вождь говорит об оберегах и реликвиях? Убери, спрячь, чтоб глаза мои не видели. Кому вздумал предлагать такое! Мне, карающей деснице великого вождя!..