Страница 68 из 103
- Собрание это... вождь созывает. Или Отец, - напомнил Косторез.
- Раньше так было, - возразил Сполох. - А теперь всё иначе. Новые боги - новые порядки.
Глаза его спрятались под светлыми бровями и выглядывали оттуда как песцы из снежной норы. На груди покачивалась растрескавшаяся пластинка с квадратными дырочками в ряд - редкостная вещица!
Косторез глянул на его щегольскую повязку на чреслах - чёрную, с золотистым узором, на кожух с изумрудной окантовкой и серебряными нитями (у Рычаговых в стойбище добыл), на тщательно уложенную бородку, и отчего-то подумал мстительно: "Зато ты мошкару пыреем да багульником отгоняешь. А у меня дым - можжевеловый, редкий, на сосновых шишках. Попробуй найди такой!".
А затем рубанул с плеча:
- Сам что ли в вожди метишь?
Сполох взвёл на него глаза, подвигал челюстью.
- Община решит. А не чужаки, чтоб их ветром сдуло.
Откинулся полог, и в проёме входа лохматыми тенями возникли две Косторезовы дочки: старшая, с ровдужным свёртком подмышкой, и младшая, выглядывавшая из-за её плеча. Шурша сложенной шкурой, они протиснулись внутрь, нерешительно уставились на Сполоха. Младшая, покачиваясь, почесала одной ногой другую, старшая сдула упавшие на глаза пряди, шмыгнула вздёрнутым носом. Жар, пребывая в напряжении, раздражённо крикнул:
- Кидайте, ну!
И тут же попрекнул себя: девчонки-то при чём? С запоздалым раскаянием взглянул на них. Те послушно опустили свёрток у провисшей стены, младшая сестра сразу выскользнула наружу, а старшая - щербатая, с некрасивым широким лицом - опустилась на четвереньки, засеменила к отцу, что-то неслышно прошептала ему на ухо. Косторез поцеловал её в макушку.
- Хорошо. Иди.
Девчонка исчезла.
Сплавив дочерей, повернулся к Сполоху:
- А из наших-то кто? Бабы? Лучина-то вряд ли...
- Обойдёмся и так. Ты да я, да Кострец... и бабы. Пересилим, разрази меня Лёд.
Сполох с жадной надеждой воззрился на Жара, но того ещё одолевал страх. Ведь не помилует Головня, когда узнает. Ей-богу не помилует. Шестов-то ещё много. На всех хватит.
- С Кострецом-то это... говорил? - тянул время Косторез.
- Поговорю. Да он и так за нас, коли Рычаговых резал.
Рычаговых резал... Едва он произнёс эти слова, Жар вспомнил жену: её злое костистое лицо с прищуренными глазами, её презрительные покрикивания ("Пойди вон рыбы налови. Сделай полезное дело"), её окровавленный труп. Жизнь с ней была мукой, а жизнь без неё - мукой вдвойне. Тогда было ясно, что делать и как себя вести, теперь же всё стало зыбко, как в болоте: ступишь не туда, и ты пропал. Как не ошибиться в выборе?
Он тоже верил вождю безоглядно. Но его вера зиждилась на тщеславной надежде обессмертить своё имя. Головня поручил ему возвести каменную статую, и теперь Косторез жил этой мечтой. Шутка ли - оставить после себя не ломкие поделки из кости и дерева, а каменное изваяние: кому из смертных выпадала такая удача? От самой мысли кружилась голова.
Однако время шло, а изваяние так и оставалось сладкой грёзой. Вождь словно забыл о нём, погружённый в нескончаемые заботы: поиск железа, бегство жены, нападение пришельцев, мятеж. Трудности нарастали как снежный ком, и вместе с ними таяли надежды Костореза. И теперь, когда погибли сын и жена, Косторез словно очнулся от сладкой дрёмы. С удивлением озираясь, спрашивал себя: за кем он шёл всё это время? На кого смотрел как на Отца? Вместе с горечью пришло и озлобление: проклятый безумец, обманувший всех, он заставил довериться себе без остатка и навлёк на общину бесчисленные беды. Не иначе, сам Лёд наслал его, чтобы погубить Артамоновых.
Жар выдавил, с тоской глядя на гостя:
- А сына-то... кто вернёт?
Сполох отшатнулся как от вспыхнувшего пламени. Засопев, отвернул лицо, сжимал и разжимал кулаки. Затем произнёс:
- Грех на мне. Страшный грех. В том тебе каюсь и приношу повинную. Да только... Эх, до того ли там было, засыпь меня земля? Ведь с ножом явились, Жар, жилище подожгли. Сам подумай - что ж мне оставалось?
Косторез слушал его, глядя в одну точку. Обронил:
- Рдяница, сука...
- Лютая баба! Только ты в корень зри: от кого всё зло пошло? Кто нам жизнь ломает через колено? Из-за кого ненавидим друг друга? - Он приблизил хищный волчий взгляд, промолвил: - Из-за Головни.
Жар долго не отвечал. Всё вспоминал, как хоронили в общей могиле погибших при мятеже, как засыпали их тела суглинистой комковатой землёй, как бросали сверху еловые ветви и говорили заклинания от мертвецов, и как смотрели потом на него дочери в жилище: с тихим отчаянием и заледенелой болью в глазах. А ещё вспоминал речь Головни над могилой - яростную, гневную, полную проклятий и угроз всем будущим изменникам. Особенно слова его, брошенные Сполоху: "Что затушил пламя - хвалю. А что допустил пожар - негодую. Посмотрим, что перевесит". И ответ Сполоха - злой, ядовитый: "Ты уж не мучь - сразу ножом по горлу. Чего ждать-то?". Кто ещё мог так говорить с вождём? Никто. Только Сполох. Ему прощалось.
Косторез поднял на него глаза и подумал: неужто и на этот раз простится? Не слишком ли много всего? Дважды отрёкшийся от веры истребитель собственного рода теперь плетёт заговор против Головни. И с кем? С человеком, у которого он отнял жену и сына! Неужели не видит, глупец, что если погибнет Головня, то и его, Сполоха, положение станет шатким?
И едва Жар сообразил это, ослепительная мысль озарила его сознание: вот же он, путь к мести! Сначала Сполох убьёт Головню, а затем Жар поднимет людей на Сполоха. И когда он сообразил это, то отбросил сомнения.
- Я с тобой, - сказал он, изумляясь своей смелости.
Сполох осклабился.
- Знал, что ты так скажешь, Жар! Нас, Артамоновых, так просто не взять! Ого-го! Ещё с бабами потолкую на всякий случай. - Он поднялся, сжал волосатый кулак. - Вот где у нас Головня будет, паршивец такой! За всё ему взыщется, мерзавцу.
Стойбище Ильиных сползало в суходол, приткнувшись сенниками к тополиной роще. Доброе себе место выбрали Ильины, благодатное, на зависть всем! Ни болот, ни кочек, даже лиственницы там стояли чистые, без чёрного мха по стволам, и комарья было куда меньше, чем в сосновых перелесках, к которым привыкли Артамоновы. Всё поля да поля, изредка прорезанные буераками. В буераках - густой ковыль да порей, а выше - заросли можжевельника и шиповника, перевитые хмелем, окружённые полынными и мятликовыми лугами. С такими кормами и лошади у Ильиных были не чета артамоновским - со слоем жира в три, в четыре пальца! Чудо-расчудесное!
Головня прибыл туда со всей общиной, не захотел никого оставлять в мёртвом месте. Не потому, что утратил надежду отыскать металлы, а просто боялся оставить без присмотра. Мятеж заронил в него глубокое недоверие к родичам.
Ильины ожидаемо не захотели приобщаться к истинной вере, обругали Артамоновых еретиками, а становище их обозвали навозной кучей. За такую дерзость Головня самолично убил их Отца, Лучина же прирезал вождя. Артамоновские всадники взяли неверных собак в кольцо, начали сгонять их к площадке для собраний. Ильины метались словно утки в речном загоне, истошно вопили, прятались в деревянных, крытых берестой, жилищах. Иные с отчаяния бросались на всадников, пытались стащить их с сёдел - наглецов хлестали плётками с железными шариками, затаптывали лошадьми. Головня орал:
- Не убивать! Не убивать мерзавцев! Руки поотрываю!
Кто-то из Ильиных сообразил кинуться на врагов с факелом, смахнул одного из нападавших с кобылы, опалив его лицо пламенем. Храбреца словили петлёй, потащили за лошадью, мстя за собрата.
Всё шло к закономерному итогу, кода вдруг что-то оглушительно загрохотало, точно огромная плеть прошлась по земле, и Артамоновы смешались, закружившись на месте. Кострец грянулся на траву, уткнувшись лицом в пустое рассохшееся корыто, а навстречу Головне, в ужасе разъяв глаза, промчался на вороной кобылице Жар-Косторез, безостановочно вопивший: "Пришельцы! Пришельцы!". Вождь поднял лошадь на дыбы, стиснул зубы, заметив в скоплении загорелых голых тел несколько чернолицых фигур в цветастой одежде, с громовыми палками в руках. Они мелькали в толчее как божьи коровки в сонмище муравьёв. "И эти здесь, - подумал Головня. - Тем лучше".