Страница 51 из 103
- А девка-то что, приболела?
- Приболела, - буркнула Искра, подавая ему ужин.
- Сильно?
- Да уж неслабо, - усмехнулась жена.
Головня рассеянно кивнул - мысли его были далеко, о Зарянике думать не хотелось. Но всё же сказал, ковыряя в зубах:
- Варенихе это... надо сказать. Кабы не померла. Жалко будет.
- Да уж сказала, - откликнулась супруга.
Головня больше не спрашивал про девку. Но по окончании ужина, отойдя по нужде за холм, вдруг наткнулся на саму Варениху. Бабка засеменила рядом, бормоча:
- Ты Искре-то скажи, чтоб не лютовала так больше, чай гнев-то сдерживать надо. Оно, конечно, наше бабье дело такое, что всё сносить надобно, да и ребёночек колотится, разум набекрень, сама знаю, а только снисхождение тоже не помешает. Убьёт девку - грех на ней будет. Скажи уж супруге-то, авось охолонёт.
Вождь недоумённо уставился на неё.
- Ты о чём толкуешь, коряга старая?
- Да о девке вашей, о Зарянике, будь она неладна. Хоть и Рычаговская, не наша, а тоже - человек, чтобы так измываться, нельзя уж, в самом деле, хоть её тоже понять можно, уж так тяжело приходится, ну так что ж с того? Я вот тоже выносила без счёта, и худо было, и жить не хотелось, да вот жива же, и бабе твоей то же говорю всегда: терпи, мол, Искра, уж наша доля такова, чтобы терпеть...
Головня вспомнил слова жены о болезни Заряники, вцепился в старуху, встряхнув её как следует:
- Где она?
- Да кто, кормилец? - перепугалась та.
- Девка! Заряника!
- Да у нас же. Отлёживается...
Вождь метнулся в женское жилище. Густеющие сумерки расцветились кострами, впечатали в окоём очертания сосновых рощ, растеклись в лощинах непроглядной тьмой, рассечённой тремя шестами с черепами на верхушках. Человеческий гомон, целый день стоявший в стойбище, притух, распался на отдельные голоса. Какая-то баба протяжно крикнула:
- Пламуся, горе ты моё, куда подевалась?
Вождь миновал загон, где над завалом из стволов, земли и камней плыли чёрные лошадиные головы на изогнутых шеях, и оставил позади несколько жилищ, чьи обитатели, собравшись вокруг общего костра, травили байки в ожидании луковой похлёбки, закипавшей в большом котле. Двое мужиков азартно галдели, бросая кости. Их руки то и дело взмывали над костром, словно ночные птицы, выпархивающие из гнезда. "Тройка с надрезом... Кон и баста... подкрепляю...". И тут же рядом косматая Рдяница рассказывала сказку детям, сидевшим перед ней: "Взмолился Светлик-следопыт Большому-И-Старому, чтобы оставил его зверь в заветном месте. А Большой-И-Старый ему и отвечает...".
Впереди громоздились отвалы, обозначавшие входы в штольни. Вождь взял левее, идя по самому краю становища. За отвалами возвышались похожие на лысые горы обрубки древних стен, обгрызенные по краям Ледовой стихией. Женское жилище находилось внизу, за стенами, невидимое с вершины изрытого общинниками холма. А ровно посередине этого холма, деля становище на две части, торчало мужское жилище, подпиравшее чередой скрещённых слег мутное тёмно-сизое небо. Прямо перед ним горел большой костёр, при свете которого парни забавлялись в "сову" - сигали через поставленные торцом сани. В отдалении Рычаговские девки чистили рыбу. Одна из них пискляво подначивала соперников:
- Нажуравишься, Костровик, не поскользнись. Ай, не прыгай!
Ей задорно отвечали:
- А если перепрыгну, поцелуешь?
Девки хихикали, пихались локтями, перешёптывались. Кричали:
- Чего ж не прыгаешь? Заробел?
Им было весело. Парни скакали через сани, румяные, довольные, хлопали в ладоши, кое-кто и кожух распахнул - бахвалился. Названный Костровиком разбежался - прыг! Задел ногой за полозья, хряпнулся носом в мох. Девки - в хохот, повалились друг на друга. А у того лицо смялось, в глазах - бешенство. Головня усмехнулся, вспомнив, как сам не так давно кочевряжился перед девками, заигрывая с Искрой. Не так давно? Кажется, в другой жизни.
Дальше начиналась Рычаговская часть становища: мужики резались в бабки возле длинных земляных жилищ, женщины заунывно пели у костров, вспоминая старое житьё-бытьё, дети, обвешавшись костями, хвастали друг перед другом вещами древних, которые их родители нашли в мёртвом месте.
- Зырь, "льдинка" без щербины...
- А у меня тянучка, глянь-ка!
- Изъян. Не видел, что ли?
- Коптишь, дубина.
В одном месте парни плясали вокруг костра, слаженно двигая руками и ногами, издавая загонщицкие кличи и хлопая в ладоши. Какая-то баба умывала над кадкой хнычущую девочку - держала её одной рукой, а другой нагибала к тёмной воде, возила мокрой ладонью по лицу. Та отфыркивалась и ныла, пихала мать в плечо. Баба покрикивала на неё, слегка подбрасывая, когда та съезжала с потной руки. Тихо звякали костяные и железные обереги, серебряными крючками прицепленные к набедренной повязке. Вокруг жилища со смехом носились дети, кидались друг в друга комьями земли и угольями.
Пройдя Рычаговскую часть, вождь вышел к краю холма и заскользил вниз по склону, путаясь ногами в переплетениях стелящихся по земле гибких ветвей. Чёрная полоса реки масляно замерцала в полумраке, зияя прорехами плывущих льдин. Вереница костров наверху головёшками впивалась в небо. Справа, на том берегу, тянулась лощина, в глубине которой, скрытый грязным оплывающим снегом, грохотал каменистый ручей, вдоль которого рос густой лозняк. Слева речной берег стремительно поднимался, превращаясь в глинистый овраг, вдоль кромки которого изгибались, цепляясь за жизнь, уродливые ели и сосны. Вождь приблизился к жилищу и, чуть не угодив в выкопанную на пути ямину, тихо выругался. Затем, отряхнувшись, ступил внутрь.
В жилище густо пахло сушёной мятой, шиповником и невыделанной кожей. У входа темнела кадка с водой. Возле неё, словно муравьи вокруг матки, выстроились керамические горшки с зигзагообразным орнаментом, лыковые туески и деревянные лари с изящной резьбой. Виднелась сваленная повсюду одежда, с потолка свисал шерстяной мешок с кумысом. Возле очага девки-перестарки лепили из коричневой глины кринки, а у стены полубезумная старуха безостановочно бормотала заклинания.
Головня, как полагалось, толкнул ладонью мешок с кобыльим молоком, висевший на шесте (чтоб закисло скорее) - привязанные к нему серебряные подвески тонко звякнули, а по бусам прокатился перестук костяшек.
- Где Заряника?
- Там, - испуганно показали ему.
Головня обошёл потеснившихся девок, подступил к воткнутой в земляную стену лучине, чей слабый огонёк выхватывал из полумрака лежавшую на животе девчонку с задранным нательником. Возле неё, держа в левой руке плошку с рыбьим клеем, замерла конопатая Горивласа, младшая подружка Искры. Головня бросил взгляд на иссечённую спину девки, сжал кулаки.
- Будет жить?
Горивласа испуганно кивнула. Заряника медленно повернула к нему голову, губы её затряслись, по щеке стекла слеза.
- За что? - прошептала девчонка. - За что она меня так?
Ноги сами понесли Головню прочь. Ярость застила взор. Вихрем пронёсся он через становище, ворвался в свою шкурницу, схватил жену за руку и влепил ей пощёчину. Искра вскрикнула и упала на спину, а Головня подступил к ней, наклонился, заорав в лицо:
- Никогда! Никогда не смей! Слышишь?
Супруга закрылась ладонями, подтянула ноги к тугому животу, съежилась, чувствуя на себе пряный луковый дух, исходивший от мужа. Но быстро опомнилась, взвизгнула, отняв руки от лица:
- За потаскуху свою вступаешься? Ретивое взыграло? Хочешь с двумя жить по примеру отца моего? Куда тебе, убогому! Отца бабы любят, а тебя за что любить? Всем ты как кость в горле. Сгинешь - никто не заплачет...
Головня с размаху ударил её ещё раз. Забывшись, хлестал по щекам, нависая как волк над добычей. Рычал:
- Она свободна. Как ты и я. Забудь, кем была. Свободна! Втемяшь это себе в башку. Никто. Никогда. Не смеет. Бить. Свободного. Пока я. Не прикажу. Никто. Никогда.
Искра мотала головой и колотила кулаками по его груди, а он, не замечая этого, бил её снова и снова, совершенно потеряв рассудок от гнева.