Страница 48 из 103
- Детей на поруки общине.
Жена холодно глянула на него и молча кивнула. Головня постоял, собираясь с мыслями, потом громко объявил:
- Наш брат был обуян тёмными духами. Сами ведаете, что таким одна дорога - на тот свет. Чай не в первый раз... Бывало такое и ещё будет. Помолимся за упокой души... чтоб Наука простила ему грех...
И запнулся, не зная, что ещё сказать. Задела его эта смерть, хлеще заговора и недовольных слов задела. Не ожидал он такого от родича. Совсем не ожидал.
Общинники молчали. Бабы смахивали слёзы, мужики угрюмо взирали на прорубь.
Головня опустился на колени и простёр к небу руки.
- О великая Наука, мать всего сущего! Прими в своей обители нашего брата, так безвременно покинувшего нас. Не карай его строго за слабость его, но по милости своей одари благодатью.
И все прочие тоже преклонили колена и зашептали молитвы и заклятья.
На следующее утро они покинули осквернённое смертью место. Шли вдоль берега, то и дело натыкаясь на застывшие протоки и чахлый лозняк по кочкам. Головня хмуро молчал, сидя верхом на белоглазой кобыле. К нему несколько раз подступали Сполох и Лучина, предлагали заколоть какую-нибудь лошадь, чтобы покормить людей. "Пусть друг друга жрут, - отвечал вконец остервеневший Головня. - Кобыл трогать не дам". Подступал и Жар-Косторез, просил дать мясо хотя бы детям - ответ был тот же. "Привыкли жрать от пуза, - выговаривал Головня родичам. - Забыли, как при Отце Огневике каждую косточку вылизывали. Богиня послала нам испытание - достойно примем его. А кто возмечтает о конине, вмиг окажется на небесах".
К концу второго дня стало ясно, что направление они взяли не то. "Не река это, а старица, - выразил общую мысль Лучина. - Обмишулились мы. Налево поворачивать надо было". Головня тихо выругался.
- Опять демоны водят, - сказал он. - Значит, боятся. Не хотят, чтобы дошли до цели.
Пришлось возвращаться к Гранитной пади. Обратно тащились ещё три дня. Бабы впадали во всполошенье - лопотали без умолку, спрыгивали с саней и с хохотом неслись в тайгу. Их ловили, волокли обратно, привязывали за ноги к саням. Для родичей это было даже в развлеченье - всполошенные как дурочки повторяли каждое движение тех, кого видели рядом. Смотрелось это презабавно: бабы то безостановочно кивали, подражая лошадям, то черпали горстью воздух, делая вид, что едят, а то вслед за возницами взмахивали руками, точно хлестали кобыл. Родичи посмеивались над ними, а самые озорные нарочно кривлялись и гримасничали, чтобы посмотреть на ужимки всполошенных. Головня не мешал им - пусть веселятся, лишь бы не бунтовали. Но Искра негодовала: покрикивала на шалопаев, выговаривала Головне. "У Отца Огневика мы как у Огня за пазухой были, - ворчала она. - А теперь мужики распустились, никакой управы на них нет. Каждый с двумя-тремя живёт. Куда такое годиться?". "Ты мне старика не поминай, - злился Головня. - Нет его больше, и слава богине". "Всё тебе претит - и Огонь, и родичи, и бабы...". "А бабы что - не родичи? - ухмылялся вождь. - Несёшь сама не знаешь чего". "Родичей на собрание пускают. А у тебя бабы по жилищам сидят, детей нянчат. Одни мужики сам-третей решают. А точнее сказать, один ты". "Кто ж виноват, что столько нарожали? Пусть теперь нянчат. Дела своим чередом пойдут". Искра скрипела зубами и отворачивалась. Всё ему было не так: мало детей - плохо, много детей - ещё хуже. А в ответе опять бабы. Как с таким жить?
От Гранитной пади повернули налево и двинулись по руслу, минуя старицу. Тут-то и почуяли, что зима отступает - плевки перестали замерзать на лету. И сразу будто теплом в лицо пахнуло: мороз уже не стягивал кожу, а только покалывал легонько, щекоча ноздри.
Лес поредел, пошёл луговинами, точно старый меховик - прорехами, берега затянуло тальником, из которого великанами торчали сосны и лиственницы. Стоянку теперь разбивали прямо на льду, чтобы не ломиться в заросли лозняка. Скотина совсем отощала, даже лошади, обходившиеся до сих пор промёрзлой травой, шатались от голода. Их приходилось кормить ветками кустарника, а перед тем, за неимением деревьев, к которым можно было привязать кобылиц, самим подолгу держать лошадей под уздцы, чтобы они, вспотев, не вздумали есть снег. На третий день пали от опоя последние быки. Общинники с жадностью набросились на их туши, отъелись досыта впервые за долгое время. Из содранных с быков шкур сделали мешки, набили их требухой, погрузили в сани. Но горькая то была радость - с предчувствием нового голода, с пронзительной безнадёгой и пьяным отчаянием. Отныне оставалось надеяться только на рыбу: будет она - выживет род, не будет - все лягут костьми в бескрайних снегах.
Скоро леса уступили место ивовым чащам. Деревья больше не защищали людей от дыхания Льда, и непогода разыгралась вовсю. Дня не проходило, чтобы общину не накрывала пурга. Люди прятались под санями, иные пытались отсидеться под шкурами - их вытаскивали оттуда полузадохнувшимися и обмороженными. Головня потрясал кулаками, крича стихии: "Вам не остановить меня, младшие боги! Я пришёл сюда на клич вашей матери и не уйду, пока она не прикажет мне это. Знайте, владыки тьмы и света, я - перст судьбы!".
Люди ворчали: "Неймётся ему. Подождал бы до лета, пока снег сойдёт. Понесло же его на излёте зимы! А и дойдём до мёртвого места - дальше-то что? Голод небось не закончится, а в мёртвом месте едой не разживёшься, на то оно и мёртвое". Но в глаза вождю говорить это опасались, подходили к Искре, просили воздействовать на мужа. Особенно яро налегала Рдяница: "Ты с ним погуторь, милая, иначе всех погубит, и сам сгинет". Искра вздыхала: "Что же я могу? Он и меня не слушает...".
Доведённые голодом до крайности, Артамоновы решили кинуть жребий на Рычаговых, кого из невольников отправить в котёл. Условились, что выбирать будут из одних мужиков и старых баб - молодухи шли наперечёт, чуть не каждая была на сносях, брюхатая от какого-нибудь охотника. Выбрали несчастливца, привели его в мужское жилище и там втихаря задушили, чтоб рабы не прознали. Да разве утаишь такое? Приторный запах человеческого мяса, поднимавшийся над большим котлом, поплыл над становищем, теребя ноздри, заставляя чаще биться сердца. Артамоновы собрались вокруг костра, тянули шеи, жадно принюхиваясь, молчали. Стыд разъедал душу. А невольники, собравшись на свой сход, выли от ужаса. Наплевав на страх, рабы бросились к жилищу вождя, распластались перед ним на снегу, не смея поднять глаз.
- Во имя Науки, благой и всеведущей, молим тебя, великий вождь - спаси от лютости твоих родичей.
Головня вышел к ним, нахмурил чело.
- Зачем явились? Забыли уже, кто вы есть? Вы - рабы, и доля ваша рабская. В мёртвом месте получите свободу.
Невольников будто в землю вжало при этих словах.
- Неужто ж не вступишься? - укоризненно произнёс кто-то. - Такого-то свирепства отродясь не бывало... да и грех страшный...
- Кто сказал? Ты, косорылый? А? Подними рожу-то! Дай полюбоваться на тебя.
Тот поднял лицо, заморгал, бегая глазами.
- Что ж, не по нраву тебе, как мои родичи обходятся с твоими? Хочешь сам законы устанавливать? Отвечай!
- Я, великий вождь... куда уж мне, сирому и убогому...
- Вот то-то и оно, умник. Лучина, всыпь ему как следует, чтоб не забывался.
- Да как же это, вождь... я ведь только... пощади, великий вождь! Прояви милость!
Но Головня будто не слышал воплей. Насупленный, смотрел, как охотники волокут дерзкого, стягивая с него меховик, как кидают животом вниз на сани и, привязав за ноги и за руки к боковинам, начинают стегать плёткой. Истязаемый верещал, дёргаясь в путах, колотился башкой о днище саней. Остальные Рычаговы, подняв головы, с ужасом наблюдали за расправой.
- Бей крепко! - подзадоривал Головня. - Не жалей скота! Чтоб навсегда запомнил, каково указывать вождю.
Лучина взмок, полосуя несчастного, а Головня ухмылялся. Все Артамоновы сошлись поглазеть на новое зрелище. Кто-то подбодрил Лучину: