Страница 43 из 82
Он привез с собой из глубокого тыла, из солидного офицерского училища свои представления о героизме, самоотверженности, о солдатской фронтовой жизни и теперь недоумевал, а часто и возмущался, находя обстановку на передовой не похожей на то, к чему он привык в мыслях о фронте. В нем бродила, кипела застоявшаяся энергия, тяготило ощущение избытка физических сил, не давало покоя желание подвига. А жизнь на их участке передовой после нескольких свирепых схваток с фашистами потянулась однообразно, буднично, без ЧП, без подвигов, без побед. Подозрительное затишье сменялось вялой перестрелкой, и снова наступала неприятная, неестественная для передовой тишина. Враг явно что-то готовил, и разведчики чуть ли не каждую ночь уходили далеко за линию отрытых в несколько рядов траншей противника и неизменно возвращались измотанные, подавленные, злые — без «языка». Соседи тоже охотились безрезультатно, и в штабе на чем свет ругали начальника разведки...
Шатько был вне себя. Он подозревал разведчиков в излишней осторожности, нежелании пойти на риск. Он сам рвался повести группу за «языком» и, уверенный в успехе, только огрызался на предостережения командира роты, на его товарищеские уговоры: «Присмотрись, подожди, пообвыкни...» А когда тот заговорил с ним тоном приказа, обратился к командиру полка и, как только получил разрешение, отдал команду одному из отделений: готовиться к ночному поиску.
Это было ранним утром, когда далекий, невидимый за горизонтом рассвет чуть тронул черноту ночи и солдаты, заснувшие всего час назад и теперь снова разбуженные, не выказывали ни рвения, ни особой готовности. Не скрывая досады, устало и, как показалось Шатько, совершенно равнодушно они выслушали его и дали понять, что ради одного только заблаговременного сообщения не стоило их будить.
Шатько и сам уже это понял и ругал себя за ненужную поспешность, но держался строго.
— В двадцать ноль-ноль выходим, — сказал он. — Артиллеристы помогут. А пока отдыхайте.
— Так надо бы сейчас, утром, наблюдателей выслать, — просто, не по уставу возразил парень, который до этого дня у разведчиков был старшим группы. — Чтоб потом идти не вслепую.
— А может, еще и шоссейную дорогу проложить? — съязвил Шатько.
Парень удивленно поднял глаза и словно какую невидаль стал рассматривать командира.
— Как стоите? — вскипел Шатько. — Как фамилия?
Тот не торопясь, с достоинством отступил на шаг, вытянулся.
— Сержант Смолин, товарищ младший лейтенант. — И повторил настойчиво: — Наблюдателей надо выслать. Чтоб правильный подход сделать.
Шатько захотелось оборвать разговор, но вместо этого он почему-то сказал, словно оправдываясь:
— На правом фланге пройдем. Там, похоже, спокойно.
— Правый фланг укреплен, товарищ младший лейтенант, — нарочито бесстрастно отчеканил парень.
— Пойдем левым, — сухо возразил Шатько. — На правом откроют огонь, отвлекут.
— Левый фланг тоже укреплен, товарищ младший лейтенант.
Шатько показалось, что сержант произносит слово «младший» с удовольствием и ударением.
— Можете идти, — едва сдержался он и понял, что начинает ненавидеть солдата и что теперь трудно ему будет держаться с ним ровно и что этим он наверняка вызовет еще большую неприязнь разведчиков, ходивших в любимчиках у всей дивизии.
Шатько пошел в штаб, но по дороге встретил капитана с передовой и, как бы между прочим, не объясняя зачем, спросил его:
— Что у вас перед глазами, товарищ комбат? Где фрицы закрепились слабее?
— Везде — основательно.
— А все-таки?
— Что задумали? — вопросом на вопрос ответил капитан.
— За «языком» опять пойдем. Думаем, левым флангом. Через просеку...
— Ваши ребята, лейтенант, все просеки и перелески локтями пробороздили, все здесь на брюхе исползали. Знают.
— Видно, плохо знают, если впустую ползают, — не сдержался Шатько.
И комбат так же, как тот сержант, внимательно, удивленно и вроде бы изучающе посмотрел на него. Промолчал.
— Нам помощь артиллеристов нужна, — не отступал Шатько. — Для отвлечения. В двадцать два ноль-ноль. С правого фланга.
Комбат пообещал, позвал тут же!
— Зайдем в штаб, уточним.
Потом, прощаясь, сказал: «Желаю успеха», и Шатько долго еще чувствовал на себе его взгляд.
К вечеру он собрал у себя в блиндаже семерых разведчиков, повторил задание, сослался на одобрение и помощь комбата и опять натолкнулся на раздражавшую его осторожность сержанта Смолина.
— Вряд ли сумеем пройти, — сказал тот, не глядя на Шатько, но остро чувствуя его метнувшийся, настороженный взгляд. — Луна вылезет к ночи — не спрячешься.
— Ну, если думать только о том, как бы спрятаться, — старательно, холодно выговаривая каждое слово, ответил Шатько, — тогда... лучше всего за линией фронта в погребе отсиживаться.
Сержант молча снес издевку, и Шатько остался собой доволен. Солдаты тоже хмуро промолчали.
— Кстати, выйдем на улицу, — позвал всех Шатько и, когда вышли, показал на небо.
Густо и прочно закрывали его плотные серые тучи. — Откуда же быть луне?
Он чувствовал себя выигравшим поединок и уже хотел быть великодушным, но не мог.
— Вы просто устали, сержант Смолин, — сказал он. — Можете отдыхать. Я освобождаю вас от сегодняшней операции.
Смолин резко и быстро шагнул к нему, Шатько так же быстро отступил.
— Что? — закричал сержант. — Ос-во-бож-дае-те? — И, сразу окруженный товарищами, спокойнее, но по-прежнему непримиримо возразил:
— Ветер усиливается. Часу не пройдет — луна откроется. Сами убедитесь.
— Отдыхайте, — повторил Шатько, повернулся к Смолину спиной, и тот сразу ушел, шумно отшвырнув пинком с дороги валявшуюся консервную банку.
Солдаты осторожно поддержали Смолина, и Шатько сказал примирительно:
— Посмотрим... До выхода еще есть время.
И все это время он нервно ходил по позиции и сдерживал, отгонял нараставшее в нем волнение. А потом не смог сопротивляться ему, как не смог сопротивляться лихорадочному распаленному воображению, рисовавшему не то чтобы благополучный, а блестящий, театральный, эффектный исход операции.
Он верил в удачу, верил в свою силу и смелость; так верил, что даже суеверно боялся этой уверенности.
В двадцать ноль-ноль тучи закрыли все небо, и Шатько не отказал себе в удовольствии снисходительно посмеяться над Смолиным. А когда группа была в зоне обозрения немецких наблюдателей — в неубранном, иссохшем на корню гороховом поле, — тучи разошлись, открыли луну — огромную, низкую, полную, и она высветила каждый бугорок, каждую воронку, каждую полегшую гороховую плеть и придавила к слегка припорошенной снегом земле распластавшиеся фигурки людей.
И в это время — точно, ни одной минутой не погрешив против договоренности, — ударили с фланга минометы. Размеренно, деловито, как если бы начинали солидную, хорошо подготовленную операцию. Немцы помолчали и огрызнулись — нехотя, вяло. На нашей стороне тяжело ухнули стопятидесятидвухмиллиметровки, а немцы замолчали, как будто действительно поняли, что готовится какой-то обманный маневр, и не утруждали себя участием в этой ненужной дуэли.
Солдаты, набросав на себя гороховые плети, продолжали ползти, и Шатько остановил их, еще не зная, как поступить, но отчетливо понимая, что допустил ошибку.
Парни, затаившись, ждали приказа.
Шатько поймал себя на мысли: «А что бы сделал сейчас этот... сержант? — И решил за него: — Конечно, повернул бы обратно!» И тогда вопреки сержанту, который словно бы стоял над его спиной, Шатько кинул вперед локти и пополз, шурша сухими стеблями, оплетавшими стылую, жесткую землю.
Батарея палила и палила и, казалось, своими размеренными залпами раскачивала тяжелый, тугой воздух и землю тоже раскачивала, и Шатько становилось невмоготу слышать эту пальбу, потому что не было от нее толку, а связаться с батареей они уже не могли — этого Шатько тоже не предусмотрел заранее, и теперь каждый растраченный снаряд оставался на его совести. Тот сержант что-то говорил и о связном — Шатько вспомнил это только сейчас и подумал о себе как-то со стороны и осудил себя за эту вторую ошибку.