Роман, написанный иглой

Скрипнула открываемая дверь. Зоя Кузьминична вздрогнула от этого звука. В кабинет вошла Мария. Она положила на стол несколько варёных картофелин и краюшку хлеба. Запах горячей картошки защекотал ноздри Зое Кузьминичне. Сразу сильно захотелось есть. И тут она вспомнила, что с самого утра крошки во рту не было.

Дверь снова скрипнула, и в кабинет, по-прежнему улыбаясь, вошёл Газимбек. Не садясь, он, заложив руки за спину, стал возбуждённо вышагивать из одного угла кабинета в другой.

— Зоя Кузьминична, ну как там наше подсобное хозяйство?

— Вот об этом как раз я и хотела поговорить с вами, Газимбек Расулович. На мой взгляд, мы доверили хозяйство нечистому на руку человеку.

— Что-нибудь подозрительное заметили?

— Пока ничего определённого сказать не могу. Сам Бакиров изворачивается, как уж. Во всяком случае очень похоже, что там он проворачивает нешуточные махинации. Иначе чем объяснить, что с такой большой площади мы получили такое мизерное количество картошки и риса? Это попросту, на мой взгляд, мошенничество. Да и председатель колхоза с парторгом в том же самом подозревают нашего работничка. Они даже обещали сообщить о своих подозрениях участковому милиционеру, чтобы официально проверить их.

— Есть ли на свете что-нибудь более низкое и подлое? — чуть ли не закричал, задыхаясь от возмущения, Газимбек. — Позариться на хлеб насущный слепых?!. Но в этом мы и сами виноваты…

— Об этом мне и парторг колхоза товарищ Халмурадов сказал.

— И он совершенно прав. Надо бы нам раньше думать и примечать. А теперь хоть тысячу раз проверяй, проходимец этот, я думаю и даже уверен, сумел спрятать концы в воду. Ни в чём теперь обвинить его у нас не будет возможности.

— Тогда надо сиять его с работы! — решительно махнула рукой Зоя Кузьминична.

— И этого сейчас делать не стоит. Вот вывезем с поля весь урожай, тогда и будем решать, как нам быть.

— Кстати, там же в колхозе я познакомилась с молодой женщиной по имени Мухаббат. Она, оказывается, жена вернувшегося с фронта слепым Шакирова. Когда грузили капусту, очень уж она, спасибо ей, помогла нам. Мы даже немножко посекретничали с ней. И вам из этого разговора небезынтересно будет кое-что узнать. Мухаббат, между прочим, всё расспрашивала о нашем предприятии: как мы здесь работаем, что выпускаем, какие для рабочих созданы условия? Я ей обо всём рассказала. «А где вы камыш берёте?» — спросила она, когда узнала, что мы и циновки выпускаем. Я ответила, что издалека приходится возить, с берегов самого Чирчика. «А ведь у нас, — говорит тогда Мухаббат, — есть очень обширные заросли замечательного камыша. Просто стеной стоит. Разве нельзя вам у нас его косить?» Когда мы уже возвращались гружёные, она попросила остановить машину у правления, сбегала к председателю и добилась для нас разрешения косить этот камыш. Я прямо не знала, как благодарить её за такую бесценную, а главное, совершенно бескорыстную помощь. Ведь нас с Марией она в первый раз увидела.

— В самом деле? — радостно заблестели глаза у Газимбека. — Так это ж просто замечательно.

— Вот и я говорю…

— И возить намного ближе, — продолжал Газимбек. — Ну, Зоя Кузьминична, огромнейшее вам спасибо, очень большое и доброе дело вы для нас сделали.

— А я разве не «мы»? — не без лукавства спросила Зоя Кузьминична.

— Да я не об этом. Просто на радостях не так выразился. Теперь уж доведите пожалуйста, сами до конца и вывозку урожая. Я тут с этими полуавтоматами так замотался, что хоть падай.

— Хорошо, Газимбек Расулович, — сказала Зоя Кузьминична и вышла из кабинета.

Газимбек устало склонился над столом и стал перебирать в памяти выполненные с утра дела. Эти самоотчеты давно уже вошли у него в привычку.

Вошла жена его Нюся. Она пододвинула стул поближе к столу и села.

— Как дела, несчастный директор? — в голосе её звучала смешанная с горечью ирония.

— Что это ещё за «несчастный»? — немного обиженно отозвался Газимбек.

— А разве не так? Ты только глянь на себя, глянь, на кого ты похож! В какой-то заношенной, истрёпанной куртке!.. Небритый. Неужели у тебя столько работы, что за собой последить некогда?

— Представь себе, столько. И меня удивляет, что ты об этом спрашиваешь, будто сама не знаешь и не видишь.

Газимбек устало потёр ладонями лицо. Борода отросла до неприличия. Он до того завозился с этими злосчастными полуавтоматами, что и в самом деле не стал обращать на себя никакого внимания. Да и разве это удивительно? О бритье ли будешь думать, когда четвёртый день не работает канатный цех? Рабочие попросту слоняются по двору без дела. А что с них возьмёшь, если сырья нет и неизвестно, когда оно будет.

— Действительно, за делами как-то и не вспомнить, Нюся, что побриться надо, — смущённо стал оправдываться перед женою, снова потирая колючие щёки, Газимбек.

— И исхудал — смотреть страшно. Одна кожа да кости. Уходил бы ты с этой работы, а? Что за удовольствие тянуть на одном своём горбу целое предприятие, да ещё такое? И на другом месте без куска хлеба не останешься.

Газимбек даже покраснел, будто жена сумела прочитать недавние его мысли. И оттого он резче и грубее, чем хотел бы, оборвал Нюсю:

— Что это ты мелешь? Да в своём ли ты уме?! Я никогда только для одного себя не работал и работать не буду. И потом, не я один «тяну на горбу», как ты говоришь, предприятие. Другие, взять хотя бы Зою Кузьминичну, не меньше моего переживают. И заматываются тоже. Ты бы видела, какой она сегодня из колхоза приехала. Чуть в сосульку не превратилась. И не жаловалась, представь. А то, что ты предлагаешь, на фронте дезертирством называлось. Да и сейчас по-другому не назовёшь.

— Ну, ладно, ладно, — успокоительно погладила по руке мужа Нюся. — Не для себя ты работаешь. Тогда для кого?

— Для всех! Для общества, если хочешь, для народа, для Родины, для общего блага! Понятно? Наконец, а может быть в первую очередь, для блага этих вот обездоленных злою судьбою, оставшихся без глаз людей!

— Всё это я понимаю. Только так ли работают для общества, до того ли во имя общего блага доводить себя надо, что дёрни за нос — свалишься?..

— Значит, до того. Это борьба, — вспомнил свои же мысли Газимбек, — а борьба не бывает лёгкой. Когда все идут в атаку, в безопасном месте отсиживаются только трусы и подлецы. Предатели! Ты за такого меня считаешь?

— Теперь я уже тебя спрошу, — задрожал голос у Нюси. — Ты что, с ума спятил? Да как ты можешь подумать такое! Просто мне по-женски жаль тебя. И потом мне кажется: всё равно ты предприятие это в передовые не вытянешь.

— С чего это ты взяла?

— А с того, что всяких недостатков и нехваток слишком уж много накопилось. На каждом шагу преграда. А главная из них, ты же сам знаешь, — нет сырья. Как говорят, разболтанная арба и паршивая лошадь… Вот так-то! И не вижу, ещё раз повторяю, что бы ты там мне ни говорил, никакого смысла толочь воду в ступе, попусту тратить силы.

— Что это ты сегодня так взъелась на меня, Нюся? Не волнуйся, никакой чёрт меня не возьмёт. Лучше бы ты по-другому заботу обо мне проявила.

— Это как же ещё «по-другому»?

— Подбодрила бы, например, воодушевила. «Не сдавайся, дескать, крепись. Работа у тебя наладится…» Вот как надо бы мужу настроение поднимать! Тогда и сил прибавиться, и энергии, и вообще всё закипит вокруг, гореть в руках будет. А ты… Да что там говорить!

Нюся промолчала в ответ. От острой жалости к этому бесконечно дорогому и близкому ей человеку и стыда за собственную — теперь она хорошо понимала — бестактность болью зашлось сердце. Вспомнился один давний, но похожий случай.

Произошло это в самом начале войны. Газимбек уже получил повестку. Было поздно, но они с Нюсей решили побродить по городу, чтобы Газимбек мог попрощаться о родными местами. Кто знал тогда, может быть, и навсегда? Долго ходили вокруг Комсомольского озера. Несмотря на позднее время, уговорили сторожа, и он позволил им покататься на лодке. Влюблённые не спускала друг с друга глаз. Во взглядах этих была и беспредельная нежность, и тревога, и боль, словно им никогда больше не суждено было свидеться. Нюся сидела и лодке молчаливая, подавленная, кусан губы, чтобы сдержать душившие её слёзы.