Страница 32 из 37
Вышедший на трибуну П.Н. Милюков раскритиковал и саму идею Стокгольмской конференции, и суть наказа. Повёл речь вроде бы о весьма далёком, мало касающемся судеб России. О будущей принадлежности Эльзаса и Лотарингии, итальянских областей Австро-Венгрии, её же Боснии и Герцеговины, Трансильвании, болгарской Добруджи. Только затем бросил авторам документа упрёк, более напоминающий тяжкое обвинение в отсутствии патриотизма – «Ведь наказ Скобелеву начинается с самоопределения Литвы и Латвии!».28 Мол, русским социалистам будущее, что трёх русских губерний, что австрийских, то есть вражеских, провинций – всё едино.
Первым поспешил возразить бывшему министру иностранных дел Ф.И. Дан, один из лидеров РСДРП (м). Правда, чтобы выйти из неловкого положения, ему пришлось прибегнуть к формулировке своего идейного противника Сталина. Растолковывать, что позиция «революционной демократии», то есть меньшевиков и эсеров, относительно Литвы и Латвии состоит отнюдь не в отстаивании для них такой же независимости, какую возвестили для Польши. Самоопределение, подчеркнул он, не есть независимость. Для успеха классовой борьбы всем трудящимся выгодна связь с великой революционной Россией. И именно такая тактика и предполагается социалистами.
Не преминул Дан, воспользовавшись представившимся поводом упрекнуть самого Милюкова, переложив вину за происшедшее в Вильне на его партию. «Когда литовский сейм, – напомнил он, – провозгласил желательность отделения Литвы от России, во главе этого движения оказались не трудящиеся классы Литвы, а кадет Ичас». И добавил, защищая свою позицию: «Революционная внешняя и внутренняя политика есть самое лучшее средство противодействовать отделению национальностей, поддержанному кадетом. Отделению, которым спекулирует Германия».29
Следующим вступил в полемику видный деятель кадетской партии П.Б. Струве. Для начала всю ответственность за развал вооружённых сил, за тяжкое положение, в котором оказалась страна, целиком и полностью возложил почему-то на революцию. Пояснил: «Единственный инструмент мира – армия… Сейчас мы дальше от мира, чем были в начале революции. Наша программа – неприкосновенность и целость нашей территории, и только власть, которая будет стоять на почве такого понимания войны, будет пользоваться нашим признанием».30
Теперь отстаивать наказ пришлось старому вождю эсеров В.М. Чернову. Отстаивать путано, маловразумительно. Пытаясь лишь с помощью софистики доказать недоказуемое. Что, с одной стороны, действительно, под самоопределением Польши следует понимать независимость, а Литвы и Латвии – также независимость. Но, с другой стороны, по твёрдому убеждению его однопартийцев, самоопределение якобы отнюдь не является непременным условием для отторжения или обособления, даже для независимости.31
На том непродолжительное обсуждение национального вопроса, уйдя в чисто теоретические дебри, завершилось. Так и не привело не то чтобы к оценке реальной ситуации на Украине, в Крыму, Поволжье, Туркестане, но даже просто к упоминанию о том. Обусловило же такую отрешённость пришедшее со слишком большим опозданием понимание того, что война для России закончилась.
Именно к такому заключению ещё в конце сентября пришли собравшиеся на квартире Г.Н. Трубецкого видные кадеты и прогрессисты А.А. Нератов, Б.Э. Нольде, М.В. Родзянко, Н.В. Савич. Н.А. Маклаков, М.А. Стахович, П.Б. Струве, В.Д. Набоков. Даже они, рьяные, непоколебимые, казалось, оборонцы, признали необходимым в дальнейшем во внешней политике ориентироваться только на всеобщий мир.32 А в десятых числах октября, на частной встрече только кадетов, П.Н. Милюков, А.М. Шингарёв. М.С. Аджемов, В.Д. Набоков, Ф.Ф. Кокошкин выслушали военного министра М.А. Верховского по его настоятельной просьбе.
«Верховский, – вспоминал Набоков всего полгода спустя, – заявил, что он хотел бы знать мнение лидеров к.-д. по вопросу о том, не следует ли немедленно принять все меры (в том числе воздействие на союзников) для того, чтобы начать мирные переговоры. Затем он стал мотивировать своё предложение и развернул отчасти знакомую нам картину полного развала армии, отчаянного положения продовольственного дела и снабжения вообще, гибель конского состава, полную разруху путей сообщения, с таким выводом: «При таких условиях воевать дольше нельзя, и всякие попытки продолжать войну только могут приблизить катастрофу».
«Милюков и Шингарёв, – продолжает Набоков, – сразу обрушились на Верховского. Мне пришлось молчать, тем более что как бы ни была обоснована и доказательна аргументация Верховского, его собственная несостоятельность была слишком очевидна, и ожидать от него планомерной и успешной деятельности в этом сложнейшем и деликатнейшем вопросе было невозможно…
Разговор закончился тем, что Верховский спросил: «Таким образом, я не могу рассчитывать на вашу поддержку в этом направлении?», и, получив отрицательный ответ, встал и раскланялся. А на другой день в вечернем заседании комиссии по военным делам Совета республики /Предпарламента – Ю.Ж./ повторил в дополненном виде свою аргументацию с теми же выводами».33
Второй, ещё более веской причиной, заставившей Предпарламент так и не принять решений по каким бы то ни было проблемам, стала его откровенная неуверенность в своих властных полномочиях. Начиная с середины октября, все столичные газеты стали писать о готовящемся выступлении большевиков. Об их твёрдом намерении созвать очередной съезд Советов, который и отрешит Временное правительство вместе с Временным советом Российской Республики от власти. Возьмёт её на себя.
Писали газеты, что созыв съезда наметили на 20 октября, но по какой-то причине отсрочили. Правда, совсем ненадолго, всего на несколько суток.
Днём 24 октября (6 ноября) на трибуну Предпарламента неожиданно для его членов поднялся Керенский. Всегда экзальтированный, взвинченный, истеричный, на этот раз – отрешённый, подавленный, как бы покорный судьбе. Произнёс слишком длинную, постоянно вдаваясь в малозначащие подробности, речь. Явно контрастирующую с тем, что по его же словам происходило в Петрограде.
В последнее время, – медленно говорил премьер, – вся Россия и, в особенности, население столицы было встревожено открытыми призывами к восстанию, которые делались со стороны безответственной, отколовшейся от революционной демократии, я бы сказал, крайней – не в смысле направления, но крайней – в смысле отсутствия разума, части демократии…
Призывы к восстанию ежедневно помещались в газетах «Рабочий путь» и «Солдат», и вместе с тем начались приготовления к действительной попытке ниспровержения существующего государственного строя путём вооружённого восстания».
Описав в мельчайших подробностях тех, кого он назвал «врагами народа», Керенский поведал столь же хорошо известное всем. Что после открытой пропаганды восстания и его подготовки «группа, именующая себя большевиками», приступила к действиям. Еще 21 октября (3 ноября) разослала некий приказ о неисполнении распоряжений командного состава и военных властей без утверждения их присланными в полки комиссарами Петроградского революционного штаба.
Военные власти, продолжал Керенский, признали это распоряжение преступным и потребовали в самый кратчайший срок отказаться от него. Кроме того, по его, Керенского, личному указанию военные власти, хотя и могли приступить к немедленным и решительным действиям, но сочли возможным дать большевикам время, чтобы отказаться от своих намерений. «Мы. – пытался маловразумительно объяснить глава правительства столь странное бездействие, – должны были сделать это ещё и потому, что никаких реальных последствий этого приказа в первые сутки его объявления в войсках не наблюдалось…»
«В настоящее время, – продолжал Керенский, – прошли все сроки, и мы того заявления, которое должно было быть сделано в полках, не имеем. Наоборот, имеется обратное явление, а именно, самовольная раздача патронов и оружия, а также вызов двух рот на помощь революционному штабу. Таким образом, я должен установить перед Временным советом полное, явное и определённое состояние, известное части населения Петербурга как состояние восстания…