Страница 20 из 45
Как-то, выходя из чайной, где он нередко ужинал, Дагиров увидел на заборе афишу: «Сегодня в клубе танцы. Начало в 8 час.». Танцы — это не для него, не тот возраст. И все же, придя домой, одел свежую рубашку, затянул петлю галстука и, злясь на себя, поспешил в клуб.
Он и раньше замечал, что в селе много хорошеньких девушек (вроде бы и название отсюда пошло — Хорошеево), но сегодня все, куда ни глянь, выглядели красавицами, прямо глаза разбегались. Тут он увидел Любу и понял, что других девушек не существует. Она, кивнув с милым удивлением, прошла в зал, он улыбнулся запоздало и растерянно, а иронический человечек, хихикая, поспешил заметить: «Что, Борис Васильевич, попался! Пульсишко-то как трепещет».
Неуверенно нащупывая пальцами тугие клавиши сверкающего хромом трофейного красавца — аккордеона «Регент», баянист заиграл полечку. Пристукивая каблуками по толстенным плахам пола, понеслись одна за другой пары. Дагиров даже губу прикусил, увидев, как крепко держит Любу за талию техник с радиоузла Колюня — покоритель многих девичьих сердец. Просто нахальство, что позволяют себе люди во время этих танцев!
Разлетелась было к нему, лелея тайную мечту, кудрявая сестричка из терапии, пригласила на почтенный вальс. Где там! Зыркнул на нее главный врач, как ударил. Ни за что обидел девушку.
А баянист между тем, отложив аккордеон, приладил на коленях старенький баян. Окружили его, просят: «Сыграй, Ваня, русскую!».
Склонил он голову набок, прислушался, и полилась знакомая мелодия:
Раздался круг, прижался народ к стенам, а на середину никто не выходит, стесняются, все ждут, кто первый решится, кто класс покажет. Уточкой поплыла через зал Люба Предеина, ходят сильные плечи под цыганским полушалком. Плыла, плыла, остановилась перед Дагировым, притопнула ногой, склонила голову. Нельзя главврачу отказываться, людей обидишь, да и не хочет он отказываться, пусть говорят, что хотят, счастье само летит навстречу.
Тело пружиной вздернулось на носки, руки раскинулись в стороны, жгучим костром полыхнуло сердце.
— Давай, Борис Васильевич, наяривай!
— Жги, Любаша, не отставай!
Не пол замызганный под ногами — лесная поляна, цветами усыпанная. Радуется, ухает леший, бьет в пустую колоду, хохочут русалки, свистит в два пальца кикимора.
Василий Егорович Предеин по первому еще робкому снегу ехал в дальний колхоз проверить, как проводятся прививки на свиноферме. Такова была формальная цель поездки, ну а, кроме того, думал он договориться на пасеке насчет медовухи для свадьбы, — это, конечно, было главное. Хорошо понимает жизнь Василий Егорович, знает, какие тайные нити направляют человеческие поступки. Надо только иметь в руках власть, маленькую, но власть, а тогда уж правь разумно в своем царстве. Вот взять его, например. Обыкновенный ветврач, должность так себе, пшиковая. Но может он корову или свинью вылечить, а может распорядиться, чтоб прирезали. И на продажу мяса не даст разрешения, инфекции — дело серьезное. Вот и понимайте, есть у него кой-какая власть или нет. Отсюда и хозяйство, которому любой позавидует.
Кованая только на передние копыта кобылка скользит, спотыкается, двуколку заносит на обочину, он вытягивает лошадь кнутом, дергает вожжами, и мысли его меняют направление. С дочерью ему повезло, ничего не скажешь — не вертихвостка, упорственная и свое знает, но вот зять… Жидковат характером, несерьезный. Лестно, конечно, заполучить в зятья главного врача, что и говорить, но уж больно разной заварки они с Любашей. Попросил его как-то Василий Егорович уважить дружка, зоотехника из колхоза «Светлый путь», попал тот по пьяному делу в больницу с разбитой головой. Ясное дело, стыдно солидному человеку показывать больничный лист, в котором выставлено «Алкогольное опьянение», пришел он к Василию Егоровичу, чтоб замолвил словечко перед будущим зятем. А тот взбеленился: «Обман! Нарушение закона». Чудак! Жизнь-то живут не по-писаному. Самого ведь чуть не засудили, законника, за строительство больничной водокачки, а ведь для себя никакой пользы не имел, так старался, из гонору. Вот и выходит, что человек он без серьезного понимания жизни, одно слово книжник. Трудно ему будет, а с ним и Любаше… Впрочем в семье жена — голова, у ночной кукушки свой счет времени…
Свадьбу сыграли в ноябре, гуляли крепко, по-предеински, весь район потом с завистью поминал полгода.
Старый докторский дом ожил, засиял выкрашенными наличниками, прикрылся занавесками, дверь оделась войлочной шубой. Любаша сразу повела хозяйство крепкой рукой. Каждой вещи отведено свое место, книгам нечего валяться на диване и подоконниках, есть для того полочка, а покурить, если уж так невтерпеж, можно и во дворе, в доме воздух должен быть чистый, а лучше и вообще бросить эту поганую привычку, недаром наши деды ей брезговали. От щедрот тестя в сарайчике похрюкивал подсвинок, кудахтали куры. Любаша настаивала на покупке коровы: деньги можно одолжить у того же Василия Егоровича, когда-нибудь отдадут, а появится ребенок, не покупным же молоком его поить.
Вскоре Дагиров пополнел, перестал подпрыгивать по-мальчишески при ходьбе, и в лице его появилась некая солидная застылость довольного собой человека. Зачем суетиться? Неожиданностей не предвиделось, жизнь одинаковыми ломтями была нарезана на десятилетия вперед. Сегодня — то же, что вчера, и то же будет завтра: работа — сон, работа — сон, краткий привычный миг любви, по воскресеньям — плотный обед у тестя с возлияниями и пением, первые боли в пояснице, бессонница, старость — все, как у всех. Грандиозные замыслы, от которых недавно колотилось сердце, вспоминались все реже, лишь иногда тихая грусть разочарования долго не давала уснуть.
Так случилось, что судьбу Дагирова пересек рыжий Карпухин.
Карпухин был человек примечательный. Рыжим его прозвали не столько за цвет волос, которые скорее были русыми, сколько за зловредность и склонность к необычным выходкам. Несмотря на зрелый возраст (ему было под сорок), он коноводил в компании хулиганствующих парней, и Дагирову неоднократно приходилось штопать его непутевую голову, которая чаще всего страдала в спорах с собутыльниками.
На этот раз он приковылял со сломанной ногой, опираясь на палку. Дело было ночью, никто ничего не видел, но злые люди потом утверждали, что Карпухина застал у одной молодайки не то муж, не то брат, и тот был вынужден срочно уходить в окно вместо двери.
Разбуженный Дагиров, позевывая, вправил сломанные кости, наложил гипс и пошел спать. Наутро все было в порядке — ни сдавления кожи, ни отека. К вечеру Карпухин, конечно, напился, пел песни, за что и был с позором изгнан из больницы.
Вернулся он через месяц в разболтанной повязке. Повязку сменили, но кости не срослись. Прошли все сроки, а ходить без костылей Карпухин не мог. До этого он никогда ничем не болел, и, как многим здоровым людям, увечность казалась ему непоправимой. Житья от него не было ни врачам, ни сестрам.
Дагиров вздохнул с облегчением, когда Карпухин уехал в областную больницу.
Там его прооперировали, вставили в кость металлический стержень, заковали ногу в гипс и наказали приехать через полгода. Но что-то разладилось в здоровом карпухинском организме, кость не срослась, образовался ложный сустав.
На время Карпухин исчез — ездил по бабкам, лечился травами, куриным пометом, древними, бог весть с каких времен сохранившимися наговорами. Не помогло.
Самое страшное — чувствовать свое бессилие помочь человеку. Дагиров списался с Новосибирским институтом травматологии.
В Новосибирске Карпухин пробыл больше года, но толку не получилось, вернулся на костылях.
Похудевший, злой и плаксивый вошел Карпухин к Дагирову.