Народ

В сельских местностях я могу указать на земледельческие общины в Морване,[269] Берри, Пикардии,[270] известные с незапамятных времен. Они тоже мало-помалу распадаются, этот распад оформляется официально. Общины эти просуществовали много веков, некоторые из них процветали. Они походили на монастыри, с той разницей, что монахи здесь были женатые. Каждая такая община объединяла десятка два семей, которые находились в родственных отношениях, жили под одним кровом, избирали себе старейшину, руководившего ©сей жизнью общины. Несомненно, такое объединение было экономически выгодно для его членов.[271]

Если перейти от этих крестьян к людям наиболее образованным, например к литераторам, то духом объединения здесь и не пахнет. Несмотря на то что их естественно должны были бы сближать и культура, и взаимное уважение, и общность интересов, эти люди тем не менее живут разобщенно. Даже родство душ, создаваемое гениальностью, мало сближает таланты. Я мог бы назвать четырех или пятерых подлинных аристократов духа, стоящих головой выше всех своих сограждан. Если бы эти люди, чьи имена никогда не будут забыты, жили на протяжении нескольких столетий, то горько сожалели бы, что не знали друг друга. Они живут в одно время, в одном городе, их квартиры рядом, но они почти не встречаются между собою.

При одной моей поездке в Лион я посетил нескольких ткачей и по своему обыкновению выяснял, в чем их беды, как им помочь. В особенности я расспрашивал, не могли бы они, несмотря на расхождения во взглядах, объединиться, чтобы достичь определенных материальных, экономических целей. Один из ткачей, человек большого ума и высокой нравственности, хорошо чувствовавший, как близко к сердцу я принимал их положение и какими добрыми намерениями были вызваны мои расспросы, позволил мне зайти в них дальше, чем мне это когда-либо удавалось. «Беда, – сказал он сначала, – заключается в том, что правительство целиком на стороне фабрикантов». – «А затем?» – «В их монополии, тирании, придирчивости». «И это все?» – спросил я. Он несколько минут помолчал, а затем со вздохом произнес: «Нет, сударь, еще одна беда: мы неспособны к объединению».

Эти слова больно резнули меня по сердцу, поразили, словно смертный приговор. Как много раз я вспоминал о них, как много у меня было случаев убедиться в их справедливости и верности! «Как! – говорил я себе. – Франция, всем известная своей исключительной способностью к общению, к передаче другим своих нравов, своего духа, теперь стала разобщенной разделенной навсегда? Если это так, то какие у нас шансы выжить, и не погибли ли мы уже, еще до наступления часа гибели? Неужто наши души мертвы? Неужто мы хуже наших отцов, чью способность объединяться так хвалят историки?[272] Неужто любовь и братство навеки изгнаны из этого мира?»

Одолеваемый этими кранными мыслями, стараясь, словно умирающий, дать себе отчет, жив ли я еще, я не стал искать ответа ни в высших, ни в низших слоях общества; я заглянул в собственную душу и увидел человека ни хорошего, ни дурного, принадлежащего одновременно к нескольким классам, человека, много видевшего и много страдавшего, в чьих мыслях отражались мысли народа, которому служили и ум его, и сердце. Хотя человек этот жил уединенно и обрек себя на добровольное одиночество, но тем не менее он сохранил способность к общению с другими людьми, симпатию к ним.

Точно так же обстоит и с остальными. В глубинах их душ таится незыблемая, нерушимая способность к взаимному общению. Она оставлена про запас; я чувствую ее в народных массах повсюду, где бываю, слушаю, наблюдаю. Но нет ничего удивительного в том, что эта инстинктивная тяга к общению, так подавляемая последние время, заглохла, глубоко затаилась. Партии обманывали народные массы, когда те проявляли этот инстинкт; промышленники его использовали; правительством он взят под подозрение. Он – в состоянии спячки, ничем не проявляет себя. Все силы общества ополчились на наше стремление к общности! Они умеют соединять лишь камни, а людей разъединяют.

Благотворительность никак не может возместить нехватку духа общения. Идея равенства, появившись недавно, убила (на время) предшествовавшую ей идею благожелательного покровительства, родственного, отеческого отношения. Богач сурово заявил бедняку: «Ты требуешь равенства, звания брата? Ну что ж, ладно! Но с этой минуты не рассчитывай на мою помощь. Бог возложил на меня обязанности отца, ты сам освободил меня от них, потребовав равенства».[273]

Наш народ поддается обману меньше, чем какой бы то ни было другой. Несмотря на всю его общительность, его нельзя провести ни заискиваниями, ни разыгрыванием какой-нибудь социальной комедии. Французы не склонны к уничижению, как немцы, и не снимают шляпу, как англичане, перед всяким, кто богат или знатен. Заговорите с французом, он ответит вам учтиво, приветливо; поверьте, что его интересует не занимаемое вами положение, а вы сами.

Французы многое пережили: революцию, войну. Таких людей, конечно, трудно шести за собой, трудно объединять. Почему? Именно потому, что у любого из них сильно развита индивидуальность.

Во время войны в Африке, войны, требовавшей от вcex большого мужества, ибо каждый мог рассчитывать лишь на себя, французы показали себя закаленными, как сталь. Мы, конечно, вправе ждать «и добиваться, чтобы они были такими же и накануне кризиса, грозящего Европе. Но не удивляйтесь, что эти львы, вернувшиеся лишь недавно, остались до некоторой степени нелюдимыми и независимыми, хоть они и обузданы Законом.

Таких людей, предупреждаю вас, можно объединить лишь любовью или дружбой. Не думайте, что их можно сплотить в союз, ничем не одушевляемый, в союз негативный, члены которого, не любя друг друга, уживаются вместе только из экономических соображений или по природному добродушию, как например, немецкие рабочие в Цюрихе. Не больше подходят для французов и кооперативные союзы англичан, которые отлично объединяются для той пли иной задачи, даже ненавидя друг друга и противодействуя один другому там, где их интересы расходятся. Во Франции могут привиться лишь объединения, основанные на дружбе; это невыгодно для ее промышленности, но доказывает ее превосходство в социальном отношении. Союз обусловлен здесь не мягкостью характеров, не схожестью привычек, не общей жестокостью, как у охотников, объединяющихся в компанию, словно волки в стаю, чтобы затравить дичь. Здесь возможен только один союз – союз людей, проникнутых общим духом.

При этом условии всякая форма ассоциации хороша. Главное для нашего увлекающегося народа – индивидуальные качества, личные наклонности. Любят ли объединившиеся друг друга? Подходят ли они друг другу? – вот о чем надо спрашивать в первую очередь.[274] Союзы рабочих возникнут и окрепнут, если в них станет царить взаимная любовь. В этих союзах рабочие – сами себе хозяева, будут жить по-братски, не нуждаясь в начальниках, но для этого нужно, чтобы они очень любили друг друга.

Эта любовь заключается не только во взаимном расположении; для нее недостаточны сходство вкусов, близость характеров. Любить надо, следуя зову своего естества, но всем сердцем, т. е. быть всегда готовым к самопожертвованию, к отказу от своих личных интересов ради общего блага.

Что можно сделать на этом свете, ничем не жертвуя?[275] Самопожертвование – основa мира, без него мир обрушился бы разом. Даже при наличии самых лучших инстинктов, самых честных характеров, самых совершенных натур все пошло бы прахом без этого главнейшего средства спасения.

«Принести себя в жертву другому? Статочное ли дело? Где это видано, где это слыхано? – воскликнут скандализованные философы. – Пожертвовать собою, и ради кош? Ради человека, который, как вам доподлинно известно, стоит меньше, чем вы; губить в угоду ему то, что имеет бесконечно большую ценность?» (ведь действительно, никто не преминет приписать себе такую ценность).

269

Морван – гористая местность в центре Франции.

270

Берри, Пикардия – французские провинции, первая – в центре, вторая – на севере страны.

271

Но, что всему вероятно, они препятствовали двум чувствам, характерным для нашего времени: стремлению к личной собственности и стремлению иметь семью. См весьма любопытную брошюру Дюпена-старшего о Ньевре (Dupin aine. L'excursion dans la Nièvre, 1840), а также мое «Происхождение права» – о collaboratio, о «парсонье», о ломте хлеба, об общем котле и общем каравае. (Прим. автора.)

Ньевр – департамент в центре Франции, часть бывших провинций Ниверне и Орлеане.

Collaborate – сотрудничество (лат.).

Парсонъе – термин, обозначавший издольщика во Франции в средние века.

272

Старинные союзы варваров связывала, словно железной цепью, жизненная необходимость в таком объединении и уверенность в том, что разобщенность приведет к гибели (см. в моем «Происхождении права» о жутких обычаях пить кровь друг друга, совместно проливать ее на землю и т. д.).

В монастырских общинах дружба строжайше воспрещалась, как кража того, что принадлежит богу (см. мою «Историю Франции», т. 5, примечание к стр. 12).

По существующим и в наши дни примитивным союзам подмастерьев, по их попыткам реформировать свою структуру (А. Пердигье*) мы можем судить о том, что представляли собою ассоциации ремесленников в средние века. В таких братствах, членов которых объединяли общая опасность, общая молитва (столь естественная в минуту опасности), ненависть к чужакам была развита больше, чем любовь друг к другу. И в процессиях, и в стычках цеховые корпорации сплачивались вокруг знамени с изображением святого – покровителя цеха. Это были не столько братства, сколько оборонительные союзы, а иногда и наступательные, вызванные к жизни соперничеством между отдельными ремеслами и взаимной завистью. (Прим. автора.)

Пердигъе Агриколь (1805–1875) – поэт-столяр, деятель французского рабочего движения.

273

Мир должен ради своего спасения стремиться установить согласие между этими двумя идеями. Братство и отцовство, противоречащие друг другу в семье, вполне совместимы в обществе. Как я уже говорил, общество может найти путь к их примирению между собою, взяв за образец внутренний мир каждого человека (см. конец второй части). (Прим. автора.)

274

Форма ассоциации имеет несомненно большое значение, но все же стоит на втором плане. Восстанавливать старинные формы – корпорации, цеховую тиранию, надевать на себя вериги, чтобы быстрее идти вперед, разрушать достигнутое Революцией, с легкой руки уничтожать то, чего люди добивались столько веков, представляется мне бессмысленным. С другой стороны, думать, будто государство, которое и сейчас делает так мало из входящего в круг его обязанностей, сможет выполнять функции фабриканта и торговца для всех – разве это не значит передать все чиновникам? А ведь чиновники – не ангелы. Будучи облечены столь необычной властью, разве они окажутся менее подверженными коррупции, чем фабриканты и торговцы? И уж во всяком случае чиновники не будут обладать их энергией, активностью, предприимчивостью.

Что касается общины, достаточно нескольких слов. Община естественная – форма объединения чрезвычайно древняя, варварская, непроизводительная. Община добровольная – результат кратковременного порыва, героического возбуждения, энтузиазма, вызванного новою верою, и быстро спадающего. Община же принудительная, навязанная силой, невозможна в наше время, когда собственность чрезвычайно раздроблена, и нигде принудительная община невозможна до такой степени, как во Франции.

Какие же формы ассоциаций возможны? Мне кажется, что они должны быть различны в зависимости от профессий, ибо профессии бывают более или менее сложные, требуют большего или меньшего единоначалия в руководстве работающими. Формы объединений должны быть различны в разных странах в зависимости от характера, присущего тому или иному народу. Это важное замечание, которое я когда-нибудь разовью подробнее, можно обосновать бесчисленным множеством фактов. (Прим. автора.)

275

Ни одна эпоха не являла таких примеров этого, как наша. Где, когда вы видели, чтобы такие полчища людей, столько миллионов их безропотно, смиренно, молча страдали и умирали? (Прим. автора.)