Страница 57 из 74
Маркиза прожила эти семнадцать лет, не испытав ни малейшего огорчения, наслаждаясь безмятежностью и благополучием, пользуясь всеобщим уважением, заботами любящего супруга, внушая почтительную любовь мужчинам, вызывая зависть женщин, и потому красота ее нисколько не поблекла. Никто не дал бы ей даже тридцати пяти лет. Губы ее были так же свежи, детская лукавая улыбка так же привлекательна, зубы такие же ослепительно-белые, лоб такой же чистый и кожа лица с румянцем на щеках такая же нежная, как в тот памятный момент, когда она вышла из экипажа, чтобы встретить своего кузена Фаустино.
Хотя у нее было двое детей и старшему сыну исполнилось шестнадцать, мы можем повторить то, что говорили и раньше: гибкостью стана она напоминала даже не пальму, а змейку, все, что можно было видеть, предполагать и воображать о ее фигуре, отличалось отсутствием излишеств и преувеличений и такой соразмерностью форм и линий, которыми отличается подлинное произведение искусства.
В довершение всех похвал мы осмелились бы прибавить, что Констансия была неподвластна разрушительной силе времени. Она напоминала сказочных спящих красавиц, которые, проснувшись, остаются такими же прекрасными, а то и более прекрасными – бывают и такие случаи, – чем до волшебного сна. Кожа приобрела еще больший блеск и прозрачность, стала более гладкой и белой, что делало Констансию похожей на мраморную богиню или нимфу. Благодаря заботам и уходу руки казались теперь еще более красивыми и поражали округлостью линий, изящной формой запястья и пальцев. Уход за внешностью, применение маленьких хитростей осуществлялись так тонко и умно, что даже самый придирчивый критик, обладающий острейшим зрением, не заметил бы этого.
Маркиза де Гуадальбарбо поражала Мадрид своими туалетами и драгоценными украшениями, но еще большее впечатление производили ее добродетели. Маркиза любила мужа, видя в нем чудесный источник своего благосостояния и богатства. Он осыпал ее бриллиантами, одаривал золотыми украшениями и без колебаний исполнял все ее дорогостоящие и смелые капризы. Удачи супруга в делах благодарная маркиза была склонна приписать его выдающимся талантам. Он представал в ее глазах магом-волшебником, которому достаточно было махнуть палочкой, чтобы любая надежда, иллюзия, прихоть, мечта покидала зыбкий мир тенен и химер и чудесным образом превращалась в нечто весьма реальное и ощутимое.
Констансия была о себе весьма высокого мнения, что делало ее неуязвимой для многих опасных искушений.
Бедная женщина, будь она олицетворением самого бескорыстия, всегда рискует дать ослепить себя богатству, блеску, роскоши богатого кавалера. Она может и не принимать от него подарков, но обязательно пленится экипажами, лошадьми, дворцами, блеском и великолепием той атмосферы, которая окружает ее избранника. На Констан сию это не могло оказать никакого действия: она была – или мнила себя – такой богатой, что ни роскошь, ни пышность, ни чудеса ремесла или искусства не могли поразить ее, вызвать ее восхищение или даже любопытство.
Женщину-плебейку всегда привлекает звучное имя кавалера. Женщина, которая не знает высшего света, легко очаровывается поклонником, блистающим в аристократических салонах, и желание победить или уязвить свою великосветскую соперницу оказывается сильнее всех ее добродетелей. Констансия причисляла себя и своего мужа к самому высшему обществу, она блистала в самых знаменитых салонах Парижа и Лондона, поэтому подобные вещи никоим образом не могли подействовать на ее гордое сердце. Она на все смотрела свысока, с пренебрежением.
Слава о маркизе де Гуадальбарбо катилась по всей Европе. Она блистала в Бадене, Спа, Брайтоне, Трувиле, в салонах предместья Сен-Жермен, в замках прославленных лордов Англии и Шотландии. В Берлине, Петербурге, Ницце. Флоренции, Риме у нее были приятельницы, которые ей писали письма, и поклонники, которые по ней вздыхали… Устав блистать в Европе, она вернулась в Мадрид, и похоже было, что сделала это, желая укрыться от света.
В прежние времена в центрах высокой культуры и цивилизации вроде Александрии эпохи правления наследников Александра Великого, Версаля эпохи Людовика XIV или Людовика XV, может быть, по контрасту с реальной жизнью возник интерес, пробудился вкус – род недуга – к буколической поэзии, к идиллии, к тихой сельской жизни, к пастушеской любви. Нечто подобное произошло и в душе прекрасной маркизы. В Мадриде ей было хорошо, но порой сердце ее тосковало по простой, патриархальной жизни. Воображению рисовались идиллические картины неизъяснимой прелести, сотканные из воспоминаний о родном селении, о своем саде, цветущих апельсиновых деревьях, благоухающих фиалках, о голубом андалусийском небе и о прочих удовольствиях безыскусственной жизни, близкой к матери-природе.
Когда все английские лорды, русские князья и парижские львы были у ее ног и она утомилась от всеобщего восхищения, ей стала грезиться другая жизнь. Она не видела в нынешней своей жизни поэзии и полагала найти ее в чем-то другом, доселе неиспытанном и неизведанном.
Пока жажда блистать в обществе и быть любимой не угасла в ее сердце, поэзия и романический идеал воплощались для нее в том всеобщем поклонении и обожании, предметом которых она была. Главными условиями осуществления этого идеала были несокрушимая добродетель и верная любовь к почтенному маркизу. Нарушить верность мужу или хотя бы бросить тень на его имя значило для нее сойти с того золотого пьедестала, на который он ее вознес и поставил. Надо думать – и, вероятно, сама Констансия думала, – что то восхищение, которое внушала ей удачливость маркиза в делах, и та благодарность, которую она испытывала к нему за безотказное выполнение ее желаний, были проявлением настоящей любви и искренней привязанности к мужу. Ей представлялось, что оба они составляют одно существо или, во всяком случае, неразделимое единство и что могущество, великолепие привалили им не откуда-то извне, под воздействием какой-то внешней силы, но исходят от нее самой, заключены в собственной ее персоне.
Так жила Констансия все эти семнадцать лет: любила своего мужа, была образцовой женой и матерью, слыла среди ветреников неприступной мраморной богиней. Все строгие и положительные люди ставили ее в пример супружеской любви и верности.
Даже маркиза дель Махано, сестра ее мужа, которую считали самой суровой и придирчивой дамой Мадрида, была очарована Констансией и ни в чем не могла ее упрекнуть. Разве что в недостатке религиозного рвения. Однако щедрые дары и пожертвования Констансии в пользу церквей, монастырей и приютов умеряли в значительной степени критический пыл маркизы. Как все святоши, она была скупа, но, будучи распорядительницей всех пожертвований, слыла щедрой, не теряя ни полушки из собственных денег.
Маркизу де Гуадальбарбо исполнилось шестьдесят шесть лет, но он на диво хорошо сохранился. Кипучая деятельность, верховая езда, охота, умеренность и полный достаток позволили ему сохранить молодость.
Он не уставал благодарить бога за то, что тот надоумил его выбрать себе такую жену. Констансия проявляла заботу о цветах, канарейках, коврах, бронзе, но с еще большим рвением заботилась, ухаживала и ублажала своего мужа; ведь он был так добр, услужлив, внимателен и щедр. Она целиком посвящала себя мужу: угадывала его желания, развлекала шутками и остротами, утешала, когда случалась какая-нибудь (обычно самая пустячная) неприятность, ухаживала за ним как за ребенком, когда он болел (обычно самой пустячной болезнью).
И все же, несмотря на все это, надо признать, что Констансия переживала опасный кризис. Впрочем, мы этого уже частично коснулись.
Идеал ее жизни, которой она жила до сих пор, исчерпал себя: он дал ей все, что мог дать. Фимиам лести, победы в свете, тысячи сердец, пламеневших любовью к ней, – на эту любовь она отвечала, разумеется, только благодарностью, – все это, прошу простить за грубое слово, осточертело ей. Теперь она желала более возвышенных наслаждений, стремилась к более прекрасному идеалу, душа ее жаждала высокой поэзии. Так бывает. В разгар прекрасного дня вы вдруг замечаете, что солнце начинает клониться к закату, окрашивает западный небосвод в золотистые и пурпурные тона, сердце наполняется томной меланхолией, и грудь теснят тысячи неизъяснимо очаровательных фантазий. Душа Констансии тоже слегка окрасилась в закатные тона; но молодость еще не ушла, она еще длится, и душа пребывает в меланхолии, стремится к неизведанным блаженствам, к прекрасной поэзии, к свету, к ласковому теплу, к благодати, которые продлевают ясный день жизни, наполняя его радостью.