Страница 41 из 47
А в нем было хорошее. Айвазовский действительно любил море и даже любил как-то сладострастно, неизменно, и нужно сознаться, что, несмотря на всю эту рутину, любовь эта нашла себе выражение в лучших вещах его, в которых проглянуло его понимание мощного движения вод или дивной прелести штиля – гладкой зеркальной сонной стихии. В Айвазовском рядом с негоциантскими, всесильными в нем инстинктами, бесспорно, жил истинно художественный темперамент, и только чрезвычайно жаль, что русское общество и русская художественная критика не сумели поддержать этот темперамент, но дали, наоборот, волю развернуться недостойным инстинктам этого художника.
Заслуга Айвазовского в истории русского общества (а тем более во всеобщей) невелика. Он ничего нового в нее не внес. То, что он делал (или, вернее, только желал делать), то есть эпическое изображение стихийной жизни, было найдено Тернером, а затем популяризовано Мартином и другими англичанами, а также Изабе и Гюденом. Айвазовский получил это наследие Тернера из третьих и четвертых рук (через заезжего французского художника Таннера). Однако и за это ему спасибо, что он, единственный среди русских, сумел увлечься этим, хоть и сильно поразбавленным, но все же бесконечно драгоценным в художественном отношении, наследием. Никто из художников в России не находился на такой высоте, чтоб заинтересоваться трагедией мироздания, мощностью и красотой стихийных явлений. Лишь один Айвазовский, идя по пятам Тернера и Мартина, зажигался на время их вдохновенным восторгом от великолепия космоса, являвшегося для них живым, органическим и даже разумным и страстным существом. Разумеется, смешно читать такие места в биографии Айвазовского, где говорится, что чем сложнее и глубже были темы, за которые он брался, тем быстрее он с ними справлялся. Это смешно и не говорит в пользу серьезности его отношения к делу, но уже то важно, что он брался за эти сложные и глубокие задачи. Нужно, впрочем, отдать справедливость Айвазовскому, что иногда, несмотря на ужасные рисунок и часто „подносную“ живопись, ему все же удавалось вкладывать в них что-то такое, отдаленно похожее на грандиозность и поэзию».
Екатерине Раевской А. С. Пушкин посвятил стихотворение «Редеет облаков летучая гряда…», написанное в период путешествия по Крыму.
И. К. Айвазовский. Черное море ночью
На границе первой и второй половины XIX века стоит фантастический художник-гигант – Айвазовский, написавший несколько тысяч очень посредственных, почти лубочных картин и наряду с этим создавший несколько десятков поразительных по необычайному лиризму полотен, вровень с которыми может стать только Тернер со своей стихийной мощью.
Айвазовский Иван Константинович (1817–1900) был по рождению армянин. Ребенком он играл на берегу своей родной Феодосии, и с детства в его душу запала изумрудная игра черноморского прибоя. Впоследствии, сколько бы он ни писал каких морей, все у него получалась прозрачная зеленая вода с лиловатыми кружевами пены, свойственная его родному Евксинскому Понту. Шестнадцатилетним юношей его свезли в Академию. Там его принялся обучать перспективе Воробьев, но, вероятно, уроки не пошли на пользу. Айвазовский до конца своих дней не имел никакого представления о перспективе и нередко в одной картине проводил три или четыре горизонта. Француз Таннер познакомил его с тернеровской манерой работы, – в 1837 году молодой художник уже получает золотую медаль за «Этюд воздуха над морем». Это было его первым успехом. Он написал в течение 80-ти лет множество картин, из которых, как сказано выше, многие превосходны. Недаром Ге назвал его создателем пейзажа.
Но, не зная линейной перспективы, он с необычайною правдою передавал перспективу воздушную. Кроме него едва ли найдется художник, который умел бы так передавать воздух между стенами гор и зрителем, который так бы писал прозрачные утренние туманы и штили. Легкие воздушные кучевые облака он писал так, что, несмотря на их клубящуюся массу, не чувствовалось тех мазков, которые дают характер гипсовых куч на картинах других, весьма талантливых, художников. Рисунок волны, быть может, у него слишком однообразен, но в иных случаях зыбь передавалась бесподобно. Почти все картины написаны им неровно. Превосходно схвачен тон мокрого, наглаженного приливами песка, а рядом – вместо травы – какая-то зеленая стриженая шерсть. Суда его, помимо перспективы, нередко страдают оснасткой: моряки не раз говорили о неправильном ходе его парусных судов и о невозможности так лавировать против ветра, как лавируют его суда. Лучшими его мотивами, по-моему, следует назвать серые влажные деньки над едва колышущимся северным морем. В южных красках он часто пересаливал, и солнце у него все-таки, несмотря на чисто тернеровскую смелость, было условным и заспанным. Затем, как я сказал уже, очаровательны его итальянские туманы и ближе к натуре, чем попытки всех других художников. Очаровательно передано то ощущение розово-молочного воздуха, сквозь густую пелену которого светит утреннее золотисто-алое солнце, давая от предметов бледно-голубые, длинные тени. Предметы уходят в молочную дымку, теряют контуры, и кажется, что через каких-нибудь сто сажень – конец мира, какое-то космическое пространство без границ и пределов. Но в верхних слоях туман реже, и присмотревшийся глаз вдруг определяет в его розовом пухе, где-то наверху, слабый, как призрак, контур огромной горы, вознесшейся над заливом: это Везувий. Раз поймав его очертания, вы уже заставляете его проступать перед вами, теряя его только на несколько мгновений. У Айвазовского в его лучших картинах то же: линии гор то пропадают, то чувствуются, – до того неуловимо-нежны краски этого тумана. К сожалению, я не помню из нескольких тысяч виденных мною картин Айвазовского восхода солнца на Босфоре и на Эльбрусе, а между тем это – лучшие по красоте восходы в Европе.
Ночи на картинах Айвазовского фосфоричны. В его отблесках на воде чувствуется отблеск света Иванова червячка, что-то таинственное, спокойное, манящее. Особенно хороши бывают некоторые переливы света, когда он изображает лунный восход, когда чувствуется в облаках розоватость, позолоченная по краям соседством луны.
Но зато как плохи его хаты, дороги, сады, строения! Это – нередко ребяческие картинки без техники, без знания, без наблюдательности. С натуры он писал мало, больше по памяти. Его быстрота была анекдотична. Еще карикатурист Новахович изображал его летящим на паровозе мимо бесконечного полотна и рисующим по дороге свои марины. Деятельность его была исключительная. К пятидесяти годам он написал две тысячи больших картин, а в последнюю четверть века – еще три тысячи. Всех же писанных маслом холстов и досок, по его собственному счету, должно быть не менее двадцати тысяч. Когда он праздновал в 1887 году пятидесятилетие своей деятельности, тем лицам, которые поздравляли его и сочувствовали его деятельности, он написал в подарок сто сорок маленьких марин, из которых многие были превосходны. Работа эта была исполнена им в две недели, в хмурую петербургскую погоду, в те немногие часы, когда окна его номера давали свет в небольшую комнату, обращенную в мастерскую.
Однажды он хотел показать ученикам-пейзажистам, как он работает. Ему приготовили двухаршинный холст, даже, кажется, несколько шире. Выдавив на палитру несколько красок и проведя линейкой черту горизонта, он начал писать с левого угла вниз, сразу накладывая нужные тона и сливая их большой кистью. Он изображал зыби после бури. На небе – серые тучи. Вдали – накренившйся набок корабль, ближе – лодка с экипажем. Волны зелено-серые, прозрачные, холодные. Картина была кончена в течение часа сорока пяти минут. Тут не было «фокуса»: большинство картин именно так писалось художником. Его «Хаос», что в музее Александра III, изготовлен в одно утро. Картину, написанную в классе, Айвазовский подарил ученикам, в пользу их кассы, и через несколько дней ее продали за две тысячи, если не за две с половиной.
Он имел слабость – оживлять пейзаж фигурами. Это не скверный каламбур, но фигуры у него выходили действительно слабыми. Он по торопливости, или по привычке все писать «от себя», изображал грубых игрушечных людей, неестественных лошадей, странных волов и овец. Он любил мифологические сюжеты и его Нептуны, Зевсы и сирены способны возмутить самого невзыскательного зрителя.
Одно время – именно в шестидесятых годах – Айвазовский вынес немало гонений от критики. Над ним издевались, говорили, что он пишет подносы, смеялись над его фигурами, над его ошибками. Как на грех, он выставлял нелепо феерические картины вроде «Взрыва парохода „Аркадион“», которого он, конечно, не видел, или аллегорические холсты на тему нашей войны с турками. Его необдуманная поспешность в этих аллегориях вела к курьезным ошибкам: например, луна получала свет не от солнца, а с другой стороны – противоположной. Но потом все это перемололось, и к юбилею его все-таки все сошлись на несомненной истине: что он всю жизнь был поэтом в лучшем значении слова и искал в натуре эту поэзию.