Воздаяние храбрости

Он усмехнулся, вздохнул и – замер, чувствуя, как все та же невидимая рука вогнала в него еще один раскаленный стержень, чуть выше и левей первого.

– Полежать бы! – не проговорил он, а прорычал, озлобясь и стыдясь своей немощи.

Замятнин поднял руку, и десяток всадников тут же разъехались по сторонам, торопясь и разбрызгивая грязную стылую воду. Через несколько минут двое вернулись.

– Здесь, ваше благородие, пригорочек вроде сухой. Недалеко – саженей двести, может быть, триста…

Эскадрон повернул и скоро, в самом деле, выбрался на островок каменистой сухой земли. Василий скатился вниз и расстелил бурку, которую всегда возил, приторочив к седлу. Адъютанты помогли спуститься Мадатову, почти сняв генерала с седла. Замятнин между тем выстроил эскадрон кольцом. Половина гусар осталась в седле, половина спешилась и приготовила карабины. Дождь начал сеять, зашелестев по кронам деревьев, застучал по коже и стали. Ротмистр подъехал к Мадатову и склонился с седла, словно собираясь спросить генерала. Но Василий только покачал головой:

– Не слышит!

Замятнин выпрямился, произнес несколько слов полушепотом, перекрестился и погнал лошадь по внешней стороне оцепления, что выстроил его эскадрон.

Но Валериан слышал. Слышал и слова денщика, и удары копыт лошади Алексея, и шорох мелких капель дождя, скатывающихся по длинным ворсинкам бурки. Он отчетливо различал все внешние звуки, но внутренним, обостренным чувством отталкивал их от себя как наносное, необязательное, ненужное уже более. Он понимал, что умирает, знал, что не переживет эту ночь, и не хотел тратить зря движения и слова.

Он торопился. Торопился вспомнить, перебрать всю свою не слишком долгую жизнь. Он надеялся, что сумеет отпраздновать полсотни прожитых лет, но судьба протянула к нему свои ножницы на целых два года раньше. «Если гусар пережил тридцать лет, это уже не гусар, а дрянь!» – услышал он издалека голос Сергея Ланского и запротестовал беззвучно, но энергично. «Я никогда не был дрянью, господин полковник!» – хотел закричать он, но кто-то грозный спросил его с вышины, из-за туч, что низко ползли над придунайской равниной:

– А что же ты делал в жизни, Ростом Мадатов?

И Валериан, задохнувшись от неведомого ему до сих пор страха, ответил просто и коротко:

– Я воевал!

От кого-то он слышал, что человек в короткий миг перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Он же мог вспомнить только войну, которая, наверно, и была всей его жизнью. Он не помнил родителей, которых похитили дагестанские горцы, когда ему не было еще года. У него не было детей, он не любил развлечения: карты, вино, даже женщины оставляли его равнодушным. Он укладывал некоторых в постель, когда этого требовало самовольное тело, но расставался с ними без сожаления. Только Софья задержала его надолго, но сейчас и она ему была более не важна. Он заметил ее краем внутреннего зрения, почему-то одетую в белое, стоящую на краю утеса или обрыва, прижав руки к груди. Он махнул ей, но так и не успел понять – заметила ли она его жест. Другие картины мелькали перед его глазами, обращенными внутрь собственной памяти.

Вот он еще босоногим мальчишкой взбирается на неоседланного коня и гонит его в незапертые ворота селения… А это подросток в круглой шапочке несется вскачь в длинном коридоре, составленном из ивовых прутьев, и рубит их шашкой, склоняясь попеременно то справа, то слева… Он не удивлялся, что видит себя словно со стороны и в пыльном раскаленном ущелье, где они встретили всадников Ага-Мохаммед-хана… И вспоминал заснеженный Петербург, комнату в доме Лазаревых, где дядя Джимшид согласился отпустить его в русскую армию… И виделся ему Михайловский замок в начале марта, караулы преображенцев у покоев великих князей, и сам он, рядовой гвардии, который заставил фрейлину первой сделать глоток из стакана, что та подносит императрице…

– Твое дело – от старшего приказ получить, младшему передать, – услышал он доносящийся издалека голос Ивана Буткова. – И не кланяться – ни пулям вражеским, ни собственному начальству…

– Я так и жил, майор! – закричал он беззвучно. – Я водил людей умирать. Но никогда не посылал их, куда не сумел пробраться сам…

И увидел себя молодым, отчаянным ротмистром, который всего с двумя эскадронами сбил многотысячную колонну албанской конницы… И представилось ему поле у речки Березины, где он повел гусар в самоубийственную атаку против кирасир французского императора… И вспомнились ему европейские города: Вильно, Лейпциг, Париж, в которые въезжал он, лихо сдвинув к затылку тяжелый гусарский кивер… А потом снова горы: Карабах, Табасарань, Авария, Кази-Кумух… Шамхор, Елизаветполь и снова Дунай… Исакча, Гирсов, Праводы, Эски-Стамбул… Шумла!.. Стало быть, здесь и суждено закончить дни свои. Дни, что промелькнули будто бы в бешеной скачке. Он долго мчался, он загнал не один десяток коней. Он хотел бы нестись и дальше, но кто-то сильный распорядился совсем по-другому. Что ж, ему, Ростому, сыну карабахского медника, не в чем себя упрекнуть, ему некого стыдиться и не за что. Теперь он – князь Валериан Мадатов, генерал-лейтенант русской армии, командир гусарской дивизии, кавалер почти всех орденов, существующих в Российской империи. Теперь, когда он попадет туда и найдет дядю Джимшида, ему будет что показать и о чем рассказать мелику гавара Варанда. Он доскакал, он домчался. Осталось одно препятствие, но его тоже надо перемахнуть…

Замятнин еще раз объехал кольцо и вернулся к Мадатову. Вокруг лежащего генерала стояли потерянные адъютанты. Василий сидел на земле и держал на руках башлык, растянув капюшон так, что капли не попадали на щеки и лоб больного.

Алексей потер подбородок ладонью, почесал мозоль, натертую ремешком, но все-таки решился заговорить:

– Что же, господа, ждать? И князю нехорошо на мокрой земле. Да и нам не слишком удобно. Не дай бог, прознает еще кто-нибудь да наскочит сильным отрядом. Свяжем носилки из карабинов, настелем плащи, укроем буркой да повезем между седлами шагом…

Валериан будто бы только и ждал эти слова. Он откинул бурку и сел прямо. Василий тут же кинулся поднимать откатившийся кивер.

– Кому носилки?! Кого между седел?! Из ума выжил, гусар?! Коня!..

В лагерь Александрийцев они добрались примерно за час до полуночи. Ахтырцы и Белоруссцы стояли чуть западнее, в месте более сухом и удобном, но Валериан поставил свою палатку среди черных гусар. Они проехали посты, обменявшись с часовыми назначенным на сегодня словом, и так же шагом проехали мимо костров, навесов, балаганов, палаток. Несмотря на поздний час, гусарский бивак жил полной жизнью. Где-то артельщики варили на огне запоздалый ужин, где-то грели камни, чтобы как-то хотя бы просушить воздух среди полотняных стен; вокруг нескольких костров сидели кружком офицеры, курили трубки, попивали вино или ракию, а откуда-то даже донеслись переборы гитарных струн. Увидев генерала, все поднимались его приветствовать. Валериан отвечал им кивком, с виду высокомерно-суровым. На самом деле все силы его уходили на то, чтобы прямить спину и не потерять случаем стремя.

Он вытерпел путь почти до конца, но у самой палатки, готовясь уже спуститься, князь вдруг тихонько охнул и начал валиться головой вниз. Василий и адъютанты успели подхватить его вовремя и отнесли генерала в палатку.

Весть о том, что с командиром неладно, тут же облетела весь лагерь, и все, кто свободен был от обязанностей на сегодняшний вечер, потянулись к центру. Там их встретило оцепление, которое выставил предусмотрительный Замятнин. Внутрь кольца пускали одних офицеров. Полковой доктор, плотный и невысокий штабс-ротмистр, еле протиснулся сквозь толпу и прошел за полог палатки. Он появился только спустя два часа, но никто еще и не думал убраться к ночлегу.

Стоявшие кучками офицеры обернулись к лекарю, и два-три голоса спросили:

– Николай Иосифович, ну как?..

Доктор раздраженно ткнул пальцем в очки, поднимая оправу на переносицу, но ответил ровным, спокойным голосом: