Страница 77 из 81
– Я – генерал Мадатов, командир гусарской дивизии. Генерал-лейтенант Красовский, командующий русским осадным корпусом, предложил мне вести переговоры с комендантом крепости Шумла.
– Я – Эссет-Мегмет-паша, – сказал турок, глядя в лицо Валериану. – Моими устами говорит великий визирь. Он хочет знать, что предлагают русские.
– Генерал Красовский предлагает гарнизону крепости капитуляцию на почетных условиях. Таких, которые подписал комендант Варны. Гарнизон выходит из крепости, сохранив личное оружие. Дает клятву не участвовать больше в этой войне и уходит через Балканы.
Турок слегка искривил губы.
– Стены Варны обрушились под русскими ядрами. Стены Шумлы целы, прочны, а люди у парапетов полны ярости и отваги. Решид-Мегмет-паша хотел бы знать – почему генерал Красовский уверен, что может овладеть Шумлой?
Теперь настала очередь Валериана надевать маску.
– Генерал Красовский получил известие, что русская армия подошла к Адрианополю.
– Мало подойти к городу, его надобно взять.
Валериан хорошо рассчитал ответ.
– Вчера прискакал посланец от фельдмаршала Дибича. Галиль-паша сдал Адрианополь. Наша армия движется на Стамбул.
Такое известие оказалось неожиданным ударом для турка, но он продолжал улыбаться, хотя с заметным усилием.
– Его величество султан Мехмед, да продлит Аллах годы его правления, еще не изволил сообщить своим верным слугам, что он решил в своем великом уединении.
– Разве не он назначил Решида-Мегмет-пашу главой своей армии? Она храбро билась и под Праводами, и при Кулевчи. И крепость Силистрия долго сопротивлялась генералу Красовскому. Но и самый храбрый человек должен когда-нибудь принять неизбежное.
Эссет-Мегмет-паша наклонился вперед.
– Мадат-паша умеет склонить врага к неприятным переговорам. Так было у стен Исакчи и Гирсова. Две большие крепости открыли ему ворота. Но в сражении при Эски-Стамбул маленький редут остался глух к увещеваниям русского генерала.
Мадатов пожал плечами.
– И что же случилось с ними?
Турок оскалился.
– Они умерли, Мадат-паша. Это были мои люди. Назим. Новая армия Блистательной Порты. Они научились драться, но – не просить пощады!..
Эссет-Мегмет-паша выпрямился и тяжело перевел дыхание, овладевая собой.
– В редуте их было всего пятьсот. Здесь нас намного больше. Решид-Мегмет-паша согласен отдать генералу Красовскому свою саблю. Пусть придет и возьмет. С мертвого тела великого визиря.
Валериан понял, что далее говорить бесполезно. Турки в смятении, но еще не отчаялись. И они хорошо представляют себе соотношение сил. Гарнизон после ухода Галиль-паши ослаблен и не может атаковать осадный корпус Красовского. Но и у нас недостаточно сил, чтобы штурмовать столь мощную крепость.
«Так и будем стоять, вцепившись друг в друга, как два борца, – подумал Валериан. – И ждать, когда опытный противник вдруг почему-то решит сделать неверный ход…»
Он собирался прощаться, но Эссет-Мегмет-паша опередил его на секунду.
– Этот мундир, что так гордо носит Мадат-паша. Я уже видел его однажды.
– Может быть, на поле при Эски-Стамбуле, – не удержался Валериан.
– Нет, много раньше. Там, на севере, за Дунаем. Почти двадцать лет назад. Я был тогда в войске Ахмед-паши. И только случайно выжил в окруженном лагере под Слободзеей. А когда мы уходили после капитуляции, полк в таких черных мундирах приветствовал нас, будто бы стоял не в оцеплении, а в почетном для нас карауле.
Валериан задохнулся. Он вгляделся в турка и вдруг сквозь меты, заплаты, которые накладывает на лица человеческие нелегкая жизнь, разглядел в собеседнике молодого угрюмого юзбаши. Он вспомнил, как тот шел, держась подчеркнуто прямо и одиноко, подволакивая раненую ногу, изможденный, голодный, но с первого же взгляда вызывал не жалость, а уважение.
– Я был там, – ответил Валериан. – Я стоял рядом с полковником. И я гордился, что вижу перед собой такого врага.
Они встретились взглядом и одновременно отдали друг другу честь, прикоснувшись пальцами к форменным головным уборам.
Теперь Валериан знал наверное, что гарнизон Шумлы никогда не откроет ворота, чтобы впустить русских в крепость…
«…Было угодно пожаловать мне орден святого Александра Невского. Теперь я буду носить красную ленту через плечо, крест и восьмиконечную звезду. Орден этот дали мне за сражение при Эски-Стамбуле, и скажу тебе, Софья, вовсе не зря. Не было еще в истории войн случая, чтобы кавалерия брала редуты и укрепленный лагерь с пехотой. А мои гусары за несколько часов совершили и то и другое. Может быть, теперь имя мое войдет в историю русской армии. И ты не смейся – лет через десять – пятнадцать устанет Новицкий от своих скитаний, сядет за стол и напишет историю Александрийцев[62]. Ну а пока я собрал почти все ордена, что только есть в Российской империи. Андрей Первозванный, конечно, не по нашему чину, но Владимира первой степени можем еще получить…»
Вороной оступился, и от толчка Валериан очнулся, поднял голову и огляделся. Сумерки сгущались над редколесьем, эскадрон, выстроенный колонной по три, растянулся далеко по болоту. Заморенные, голодные кони брели в воде, поднимавшейся выше бабок, и усталые всадники сонно покачивались в седлах. Валериан подумал: не подозвать ли Замятнина да приказать отрядить фланкёров, но тут же решил не мучить людей понапрасну. Война уже, считай что закончилась, и турки уже хотят только спокойно дожить до подписания мира. Может быть, и ему, генералу Мадатову, удастся сегодня выспаться в сухой постели, а завтра переложить на бумагу письмо жене, которое он сочиняет в уме последние десять дней.
«…граф Дибич на юге, в Адрианополе, ведет переговоры с дипломатами из Стамбула, а мы здесь все крутимся вокруг Шумлы. Такова уж служба наша гусарская: рейды, разъезды, погони, засады. Приказано нам перехватывать все транспорты с продовольствием, что направляются в крепость. Настигли многих, думаю, чуть больше, чем половину, что по нашим силам совсем и неплохо.
От дивизии у меня осталось разве две трети. Болеют люди, Софья, болеют, а заменить их, конечно, некем. Погода здесь совершенно отвратная: дожди, дожди, дожди, редко когда выглянет солнце. Последние дни, как выехали из лагеря, не только палатки у меня не было, но и вьюка с бельем. Всегда в мокром, разве что под солнцем редким и высыхаем, потому как переменить, Софья, нечем. Слава Богу, что здоровье еще мое хорошо…»
Валериан прошептал последние слова и вдруг ощутил острую боль под ребрами. Подумал раздраженно, что похвастал, не утерпел и опять разбудил болезнь, дремавшую в его сильном теле последние месяцы. После того как его поставили на дивизию, боли почти исчезли. А возможно, ему просто не было времени замечать их за всеми обязанностями, что свалились вдруг на его плечи. И кашель уже не так его мучил: последний приступ случился при встрече с Новицким. А после Кулевчинского боя он носился по лесам и полям, скакал впереди гусар, чувствуя себя и впрямь молодым, как тот ротмистр, что вел эскадрон на Шумлу вслед лихому полковнику Сергею Ланскому.
И сейчас он надеялся, что сумеет договориться с болью, гнездившейся в подреберье. Дотерпит в седле до лагеря, а там отопьется если не чаем, то кипятком и отлежится на зыбкой походной койке под тонким шерстяным одеялом, под суконной шинелью, под буркой.
Они проехали еще версты полторы, а боль не только не утихала, но все раскалялась от злости. Словно бы кто-то ужасно сильный снял с мангала пустой шампур и, пронзив ему, Мадатову, бок, с силой вращал его, не давая и секунды привыкнуть к новому положению.
– Ваше сиятельство! Что стряслось-то? Так болит?
Валериан покосился налево и в пепельном вечернем воздухе увидел встревоженное лицо Василия. Денщик подъехал к нему вплотную и держал наготове правую руку, готовясь подхватить генерала, если тот вдруг начнет клониться с седла. Валериан подумал, что, должно быть, славно он выглядит сейчас – боевой черный гусар, страдающий не от раны, а от нелепой штатской болезни.
62
История Александрийского гусарского полка так и не была до сих пор написана, к глубокому сожалению автора.