Тайна Марии Стюарт

Именно здесь настоятель нашел ее, когда вернулся в комнату после вечерней службы. Девочка склонилась над подоконником и заснула с улыбкой на прелестном овальном лице.

«Puir wee bairn[7], – подумал он. – Никогда не думал, что в моем монастыре увижу королеву. Сказочная маленькая красавица, о которой все слышали, но которую никто не видел, потому что ее держали взаперти в замке Стирлинг».

Приор монастыря брат Томас отбывал епитимью за то, что «радовался неправде», вопреки наставлению из Первого Послания Коринфянам, 13:5–6: «Любовь… не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине». Ведь если брат Томас и не радовался смерти Роберта Эрскина, мирянина, получившего должность настоятеля Инчмахоума в качестве королевского подарка, то по меньшей мере он был рад временно вернуть себе власть над монастырем. Молодой Роберт пал в битве при Пинки; его отец, один из стражей маленькой королевы, прибыл вместе со знатными гостями и, без сомнения, готовился назначить вместо Роберта своего второго сына Джона. Но между тем брат Томас снова руководил монастырем, и, с его точки зрения, это было вполне справедливо. Настоятель должен быть монахом, а не королевским назначенцем, который даже не знает названия церковных служб. «Ох, я опять должен покаяться», – устало подумал он, следя за своими мыслями и даже приветствуя их.

Он нежно прикоснулся к плечу девочки, и она открыла глаза – темно-янтарные, с золотыми проблесками.

– Добрый вечер, Ваше Величество, – произнес он.

Она сладостно потянулась, забыв о приличиях.

– Я уснула, когда услышала чудесную музыку, похожую на ангельское пение.

– Это были монахи, которые живут здесь, – сказал он. – Видите, вон они.

Он указал на ярко-зеленую лужайку, со всех сторон окруженную галереей с изящными арками. Действительно, фигуры в черно-белых рясах двигались во всех направлениях. Снаружи можно было видеть только три цвета: черный, белый и зеленый, образующие изысканное сочетание движения и неподвижности. Даже камни монастыря были тех же оттенков – черные, белые и серые с пятнами зеленого мха.

– Они молились Богу, – объяснил брат Томас. – Все мы собираемся в этой церкви восемь раз в день.

– Восемь раз! – воскликнула она.

– Да, и первый раз в середине ночи. Это наше полуночное бдение.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему вы встаете и молитесь посреди ночи?

– Потому что тогда мы чувствуем себя ближе к Богу, когда весь мир спит, а мы ждем рассвета.

Мария зевнула.

– Должно быть, вы очень любите Бога. Во всяком случае, больше, чем любите спать.

– Не всегда. Но есть покорность, а это очень высокая форма любви. Она просто не так приятна, как другие.

«Например, как мистический союз или даже страдание, – подумал он, ощущая рубцы от вериг под грубой шерстяной сутаной. – Покорность – это сухой и тусклый род любви; это не та любовь, которую испытывает любовник. Но, видимо, Бог предпочитает ее, и это не последняя из Его странностей».

– Вы пропустили нашу главную трапезу, – сказал он. – Должно быть, вы сильно проголодались. Я немедленно распоряжусь прислать еду. Хлеб, суп, яйца…

– А можно мне поесть вместе с монахами?

– Да, но… мы ужинаем поздно, и боюсь, последняя трапеза будет скудной.

– Я хочу поесть вместе с монахами, – настаивала девочка.

«В ее возрасте такие вещи кажутся новой игрой, – подумал он. – Монахи и «постный ужин»… лишь спустя годы это станет естественной жертвой для нее».

– Как пожелаете, – вслух произнес он.

Поздним вечером Мария заняла место за длинным столом в трапезной вместе со своей матерью и четырьмя Мариями. Она наблюдала за монахами в рясах, молча преломлявшими хлеб и поглощавшими суп медленными, ритмичными жестами. Рядом с ними движения гостей казались порывистыми и неуклюжими, особенно когда они подносили еду ко рту и пили из деревянных чашек.

Мария чувствовала себя неуютно в обществе других гостей; ей хотелось есть так, как это делали монахи. Она покосилась на свою мать, с аппетитом жевавшую кусок хлеба. Что она думает об этом? Мария попыталась встретиться с ней взглядом, но королева-мать была поглощена собственными мыслями.

«На этом острове нам ничто не угрожает, – думала Мария де Гиз. – Англичане никогда не найдут нас здесь. Но теперь я знаю, что Шотландия больше не может выстоять в одиночку. Битва при Пинки стала последним доказательством: это был конец Шотландии как независимой военной державы. Англичане захватят страну. Мы должны обратиться к Франции и отдаться на ее милость».

Мысль о подобном низкопоклонстве была горькой. Но если она хочет удержать Шотландию для своей дочери…

Она посмотрела на Марию, сидевшую рядом со своими подругами. Девочка внимательно наблюдала за монахами и почти ничего не ела. Ее глаза следовали за каждым их движением, когда они преломляли хлеб и склоняли головы над мисками супа.

«Для нее это лишь приключение, – продолжала размышлять ее мать. – Ночной галоп, прибытие на остров, укрытие у монахов… но для меня это не игра. Все это смертельно серьезно: от моего сегодняшнего решения зависит будущее моей дочери как королевы Шотландии и будущее самой Шотландии.

Но я уже решила: мы отдадимся на милость Франции. Жаль, что кардинала нет рядом, чтобы поймать меня на слове «мы», или я наконец действительно стала шотландкой? Он бы счел это забавным. Но если мне приходится выбирать между Англией и Францией в качестве хозяйки, то я выбираю Францию. Во-первых, это моя родина, а во-вторых, это католическая страна. Моя дочь сама наполовину француженка, так что это правильно… и все будет хорошо».

Мария де Гиз подняла деревянную чашку и сделала большой глоток. Вино было французским. Казалось, все хорошее может прийти только из Франции.

Франция… Ее лицо затуманилось от мечтательных воспоминаний: чудесные осенние дни в семейном поместье Жуанвиль; деревья, усыпанные желтеющей листвой и освещенные лучами низкого солнца; сочный шорох и потрескивание, когда она ступала по уже опавшим листьям; свежий сидр из яблоневых садов; ранние утренние туманы, встававшие в лесу во время кабаньей охоты…

Решение казалось правильным с самого начала. «Странно, – подумала она. – Когда решение абсолютно правильное, оно дается легко и проходит через все мысленные шлюзы. Но если оно ошибочное, его приходится проталкивать силой, а потом всегда остаются болезненные сомнения и раздражающие мысли».

Королева-мать внезапно почувствовала себя невероятно уставшей. «Все кончено, – вдруг решила она. – Дело сделано. Остается лишь уведомить Францию, но это будет просто. Теперь пора отдохнуть: я это заслужила».

Мать и дочь делили спальню настоятеля на верхнем этаже в западном крыле монастыря. Днем брат Томас распорядился выдать высокопоставленным гостям лучшее постельное белье и разложить ковры; августинцы, имевшие менее строгий устав, чем другие монашеские ордена, держали такие вещи под рукой для знатных посетителей.

Глубокой ночью Мария неожиданно проснулась, чего с ней не случалось раньше. Она лежала неподвижно, затаив дыхание, и комната представлялась ей каменным существом, чувствующим и бодрствующим, но хранившим молчание. За окном она слышала шелест листьев и вздохи ветра, но это создавало впечатление не одиночества, а утешительной близости с природой.

Потом что-то зашевелилось: до нее донесся приглушенный звук шагов и шорох одежд. Это были монахи, собиравшиеся на молитву.

Снаружи оказалось совершенно темно. Девочка выбралась из постели и подошла к окну. Луны не было, но звезды ярко сияли. На фоне темной блестящей глади озера она могла видеть покачивание ветвей огромных деревьев и озаренную слабым светом церковь.

Монахи собирались на молитву в самый глухой ночной час. Мария всем сердцем желала присоединиться к ним и внезапно поняла, почему проснулась. Она поспешно надела башмаки и на ощупь поискала свой шерстяной плащ. Медленно, стараясь не споткнуться, она направилась к двери и смогла пройти мимо материнской кровати, не разбудив спящую женщину. Девочка подняла деревянную задвижку и тихо приоткрыла дверь. Та не заскрипела – монахи содержали хозяйство в наилучшем порядке как часть своей службы Господу.

7

Бедное дитя (шотл.).