Ближние горизонты

— Я устал. — Вот все, что удалось мне сипло выговорить сквозь смех.

Я смеялся от усталости и никак не мог остановиться. Смех мой больше походил на плач и перемежался непроизвольными всхлипами. Злой смех забирал у меня последние силы.

— Ты как? Не ранен? — спросил брат. Он не смотрел на меня. Взгляд его медленно перемещался по черному полю.

— Кажется, нет.

Я еще раз всхлипнул и наконец перестал смеяться. Брат протянул мне левую руку, на которой все еще висел пробитый стрелой щит. Я перерубил древко стрелы мечом и в два рывка освободил его потемневшую ладонь.

— Сожми кулак, — сказал я, осматривая рану.

Брат послушно выполнил то, о чем я его попросил. Я увидел, что пальцы поврежденной руки работают.

— Сухожилия целы. Кости, похоже, тоже. Зарастет.

Тут я испугался и задал, как мне показалось на тот момент, самый главный вопрос:

— Кто победил?

— А ты как думаешь?

Я осмотрел поле боя. Черная земля была усеяна трупами. Среди разбросанных по округе доспехов преобладали алые и зеленые расцветки. И еще повсюду лежали знамена, покрытые краснокрылыми змеями. Это были не наши цвета и это были не наши знамена. Нас на холме было мало. Большая часть нашей тысячи встретила здесь свою смерть. И все же с холма нас так и не сбросили. Мы выстояли. Я видел, как на поле вслед за колоннами Стражей вступают запыленные с марша свежие тысячи Храмовников.

Меня захлестнули эмоции победителя. Я кипел от злобы. Все доброе, что было во мне, погибло во время сражения. Меня переполняла воинственная первобытная сила. Я почувствовал за собой право управлять судьбами других, более слабых. Это было примитивное и самое естественное чувство победителя. Путаясь в ремнях, я содрал с левой руки щит. Ломая ногти, помогая себе зубами, я ослабил кожаные петли и избавился наконец от неподъемного меча. Никто из тех, кто был в настоящей резне, не любит свой меч, пришла и моя очередь возненавидеть свой.

Чтобы выместить злобу, я собрал последние силы и закричал, превозмогая боль в горле, которое, казалось, было наполнено ломаным стеклом. Не в силах сдерживать свои эмоции, я схватил валявшийся под ногами массивный топор и с вызовом запустил им в темно-синее сумеречное небо. Потом я в изнеможении упал на землю. Я избавился от тяжести в руках и теперь смеялся от радости. Я был жив, и я победил. От боли во всем теле из моих глаз непроизвольно текли слезы. Я лежал среди поверженных врагов, и теперь мне было их жалко. Храни вас бог от жалости победителя. Это злое чувство. В погребении трупов проигравших и отдании им последних воинских почестей больше злорадства, чем уважения.

Я слышал, как брат смеется рядом. В его смехе были те же чувства. Радость, злость, усталость, сила. Мы — все, кто остался жив, непроизвольно скалились, сверкая белыми зубами на вымазанных кровью и грязью лицах. Мы — стая победителей. В бою мы заслужили право на злобный оскал. И потом, собирая трофеи, мы еще долго кричали в сгущающихся сумерках, подражая волчьему вою, и слышали такие же крики в ответ, раздававшиеся со всех концов поля боя.

Мы были вместе. Мы были победителями, сокрушительной силой, которую ничто не могло сломить. Для нас тогда не было ничего прекраснее сражения и победы. В этом нам виделся смысл жизни.

Вот только пьянящая радость моя тогда почему-то быстро сменилась печалью.

Я бродил по полю, и уныние, одолевшее меня, было осознанием бессмысленности всего, что до этого дня случалось со мной. Холод и печаль съедали меня. Я чувствовал глухую, тоскливую пустоту в своей груди. Я не знал, что со мной происходит. После яростного смеха, после дикой радости победителя горькие слезы вновь покатились из моих глаз. Впервые в моей жизни я ощутил всю тяжесть душевной боли. Боль эта была необъяснимой, и оттого тяжесть ее возрастала многократно. Я не знал, чем мне закрыть эту рану, как остановить ускользающую сквозь нее жизненную силу. Я не знал, что должен делать, и потому все, что оставалось мне, это слезы.

В тот момент я был рад только одному, тому, что эти настоящие слезы мои скрыла от других опустившаяся на поле битвы ночь. В темноте я остался совершенно один, но мне хотелось большего, я хотел спрятаться и от самого себя тоже. Подняв голову вверх, я выл от боли и слышал в ответ такой же вой, раздававшийся со всех сторон поля боя.

Сквозь слезы я видел бездну звезд. Я видел тонкий серп в небе. Это было все, что осталось небу от луны. Еще вчера диск ее был полон, но сегодня она сжалилась надо мной. Я смотрел на луну и чувствовал, как рана моей души постепенно затягивается. Луна лечила меня, а ее серебряный холодный свет пеленал и успокаивал мою боль.

Теперь я понимаю, что произошло в ту ночь. Луна, пожертвовав собой, отдала большую часть себя моему опустевшему сердцу, и я благодарен ей за то, что она для меня сделала. Жертвенность ее поступка с тех пор наполняла мое существование смыслом.

И вот время прошло, и все прошло вместе со временем. Множество жизней — множество смертей. Пустота как часть великой Пустоты. И нет никого рядом. Только моя причастность ко всему пережитому осталась вместе со мной.

Я давно научился безжалостно расставаться с такими воспоминаниями, и лишь во сне на меня накатывала слабость, и я ничего не мог с собой поделать — мне очень сильно хотелось вернуться назад, в те времена, когда все в жизни могло быть таким мучительно простым и ясным.

Почувствовав слабость, я просыпаюсь. Я разрываю эмоциональную связь со всем тем, что мне довелось пережить. Только так, с холодом в сердце, я могу позволить себе возвращаться к тому, что давно минуло. Это нужно мне для того, чтобы постараться понять правильность своих и чужих поступков. Только так, с холодом в сердце, я могу спокойно оглядываться на свое прошлое, не опасаясь, что оно затянет меня в свой губительный омут, полный тоскливой жалости к самому себе.

Когда я был моложе, мои размышления о прошлом всегда начинались одинаково: «Что было бы если…» Теперь я понимаю, что никакого «если» быть не могло. Наш жизненный путь изначально определен, и наша воля не имеет к этому ни малейшего отношения. В таком порядке вещей нет никакой мистики. Не мы определяем, быть нам зачатыми или нет. А ведь с этого все начинается.

Чужой случай и чужие обстоятельства — вот две вещи, играющие в нашей жизни решающее значение. А все, что мы считаем проявлениями свободы воли, есть нечто иное, как исполнение предначертанного случайными линиями плана. И если следовать логике и отступить на одну жизнь назад, то и наши родители тоже ничего не решали, потому как сами от момента собственного зачатия не обладали правом на свободу воли.

Вот и все. Цепь событий, сколь бы длинна она ни была, замкнулась. Свободы воли нет — это первое, что мы понимаем, становясь по-настоящему взрослыми.

Избранность — вот еще одно понятие, которое долгое время не давало мне покоя. Теперь мои глаза открыты. Я ясно вижу свет. В мире, в котором все решает случай, не может быть избранности. Я говорю об избранности, о которой втайне помышляют многие. О той избранности, о которой думают как о святом предназначении.

Мессианство — еще одна фантазия нашего воспаленного эго, суть болезненности которого в нежелании признавать собственную никчемность. Ничто, кроме прожитых лет, не убеждает нас в тщете надежд на славу будущего, за которыми, как оказывается, не стоит ничего, кроме слепой гордыни.

Страшно ли мне сейчас? Нисколько. Я убил свой страх. Я смотрю на мир. Я смотрю внутрь себя. Мне не перед кем кривить душой, потому что нет никого рядом со мной. Я один. И мне не страшно. Спокойствие мое сродни безумию потому, как известно уже, что меня ждет.

Прошла пора томительного ожидания. Я смог устоять против соблазна разочарования, когда я упал на песок арены и понял, что проиграл. Я смог удержаться от радости, когда услышал: «В глазах твоего брата был страх». Эти слова могли означать только одно — мне выпал шанс. Произошло то, что уже никогда не должно было произойти.