Страница 123 из 131
— Это правда! Я проклята… страсти погубили меня… Я была увлечена честолюбием, в котором не отдавала себе отчета… О, батюшка, батюшка! Вы видите мое раскаяние и мои слезы!
— Это не такие кровавые слезы, какие проливал я!
— Но если бы я вас умоляла отворить родительский дом и обращаться со мною там как с служанкой… скажите, приняли ли бы вы меня?
— Никогда!.. Тень твоей матери прогнала бы тебя из святилища твоей семьи, если бы у меня самого не достало на это мужества!
— О! Вы неумолимы!
— Если ты не имела другой цели приходя сюда, как вымаливать прощения в гнусном поведении, уйди сию минуту!.. Тебе приказывает твой отец. Прощай!
Мария Тушэ подняла голову, склоненную отчаянием, и как бы отвечая своим мыслям, сказала:
— Да, у меня была другая цель, когда я шла сюда. Мать моя была католичка и воспитала меня католичкой. Но вы, мой отец, гугенот!
— Молчи! — перебил Жером, оглядываясь.
— Вы гугенот, — продолжала Мария, — и я пришла вам сказать: бегите из Парижа, здесь готовится что-то страшное!
— Я не хочу принимать от тебя советов. Оставь меня! Оставь!
— Я спасу вас против вашей воли, батюшка!
— Ты меня спасешь!.. Ты, унизившая мое имя, запятнавшая мою честь!..
— О, вы неумолимы! Батюшка, ваша жизнь в опасности и я хочу вас спасти!
— Это бесполезно. Если Провидение назначило мне выпить чашу горечи до конца, не ты должна отнять ее от моих губ… Ступай!
— Если я унижена и обесславлена, — вскричала в отчаянии Мария, — вы сами толкнули меня в эту бездну!
— Ты лжешь!
— Я сказала правду: разве вы не хотели с самой ранней молодости выдать меня за старика?
При этих словах с Жеромом сделалось как бы головокружение. Он схватил со стола нож и судорожно сжал его подергивающимися руками. Но гнев старика тотчас утих. Он отбросил нож, и крупные слезы покатились по его щекам.
— Если я ошибаюсь, — сказала молодая женщина, растроганная этими слезами, — скажите мне правду, батюшка.
Жером вытер слезы и, сделав усилие над собой, сказал:
— Старый дворянин, которому я обещал твою руку, оказал мне одну из таких услуг, за которые нельзя заплатить даже чрезмерной признательностью. Соединив тебя с ним в браке, я думал заплатить часть моего долга… если он соглашался усыновить незаконнорожденного сына умершего отца.
— Умершего отца? Но не сами ли вы велели убить Рауля д’Альтенэ?..
— Я? Бог мне свидетель, что моя душа никогда не была осквернена мыслью об убийстве!
— Однако он был убит… Это убийство Рауля заставило меня бежать из родительского дома. Это преступление и заставило меня броситься в объятия Карла IX.
— Рауль д’Альтенэ, — продолжал старик с тем же спокойствием, — был убит одним негодяем, Моревелем, который жил тогда в нижнем предместье Орлеана. Моревель любил тебя.
Мария медленно опустилась на колена.
— Батюшка, — сказала она голосом таким кротким, что растрогала старика, — роковая судьба погубила мою жизнь… Хотите протянуть руку вашей смиряющейся и раскаивающейся дочери?
Жером размышлял несколько секунд, потом, встав, он произнес медленно, как бы с вдохновением:
— Я возьму назад свое проклятие в тот день, когда совершится мое мщение.
— Что вы хотите сказать?
Жером Тушэ хотел отвечать, когда дверь из лаборатории вдруг отворилась и появилось испуганное лицо.
— Королева-мать! Бегите, бегите! — прошептал парфюмер.
Указывая Марии на дверь, он продолжал:
— Туда! Туда! Мой слуга спрячет вас!
Только Мария исчезла, как вошла Екатерина Медичи. Возле нее бежала одна из тех маленьких собачек, которых любил Карл IX и которые обыкновенно бывали при нем.
Несмотря на свои лета, Екатерина была еще хороша, высока ростом и одарена пылким темпераментом, которому она умела во всех возможных обстоятельствах придавать самую очаровательную небрежность; поэтому она производила замечательное влияние на всех приближенных.
Жером Тушэ, несмотря на свою инстинктивную ненависть к гонительнице гугенотов, не мог с первого взгляда удержаться от некоторого волнения.
— Кто этот человек? — спросила Екатерина, нахмурив брови при виде Жерома Тушэ.
— Добрый католик, — без малейшей нерешимости отвечал Ренэ, — друг, которого я призвал из Бургундской провинции, где он занимался наукой колдовства.
— Я могу говорить при нем?
— Совершенно безопасно, ваше величество.
Мы не будем рассказывать разговор этих трех лиц; события покажут нам его впоследствии. Мы скажем, однако, что речь шла о протестантах и о мерах, какие следовало принять, чтобы заставить короля действовать решительнее.
— Приближается минута, — заключила Екатерина, — когда исчезнет все, что мешает моему могуществу.
Раздался глухой стук; королева-мать с беспокойством осмотрелась вокруг.
— Так кто-то есть, отворите! — приказала Екатерина.
Ренэ поспешил отворить дверь… Комната была пуста. Озабоченная Екатерина посмотрела на своих собеседников; их спокойствие возвратило спокойствие и ей.
Неожиданно собака, пользуясь тем, что ее никто не видал, прыгнула на стол и, утащив кусочек пастилы из ящика, неосторожно оставленного открытым, съела его.
Ренэ один заметил это и быстро заменил эту коробочку другою, которая была у него в кармане.
Забившись в предсмертных судорогах, через несколько секунд собака была мертва.
— Эта пастила была отравлена! — закричала испуганная Екатерина.
Жером Тушэ побледнел.
— Я не знаю, какой причине приписать смерть этой собаки, но во всяком случае, яд был дан ей не в моем доме…
Ренэ взял кусочек пастилы и съел его, глядя на королеву совершенно невозмутимо.
Это успокоило Екатерину.
Жером Тушэ с этой минуты отказался от своего плана мщения.
Когда королева-мать воротилась к своим носилкам, она сказала парфюмеру на пороге дома:
— Я жду тебя в башне Астрологов…
Через час после этих событий Мария Тушэ, воротясь к себе домой, послала просить свидания у адмирала Колиньи.
IX. Таверна Лурсин
Таверну Лурсин посещали работники и купцы из предместья Сент-Женевьевского холма. Хозяином таверны был Лоазель, славившийся своей услужливостью. Помощником Лоазеля был известный нам горбун Клопинэ. Главною комнатою в таверне была большая зала, сообщавшаяся с улицей большой стеклянной дверью. Столы, скамейки и буфет составляли всю ее меблировку.
— Ты хорошо меня понял? — говорил Лоазель Клопинэ, который собирался уйти.
— Как только может понять человек, а я считаю себя человеком — отвечал горбун. — Вы увидите… я вам говорю только это!
— Хорошо! Говори меньше, а действуй больше.
— Вы знаете, хозяин, что я от дела не бегаю…
— Да, но ты любишь иногда слишком все увидать, все посмотреть, во все вмешаться, ты любопытен и болтлив как кривая сорока… Беги на Сент-Женевьевский холм и помни, что Жермена ждет известий.
Горбун сделал несколько шагов, потом воротился к старой Жермене, которая, сидя на углу большого камина, плакала, опустив голову на руки.
— Будьте спокойны, — сказал он ей с великодушным порывом, — для моих товарищей у меня ноги оленя, но для тех, кого я люблю, я привязываю к сердцу крылья.
— О, Боже мой! — молилась Жермена, — позволь мне увидать опять мою милую Алису!
— Надейтесь, — сказал трактирщик, с волнением пожимая ей руку. Что-то говорит мне, что Алиса будет возвращена…
— Да услышит вас святая Дева!..
— Я каждую минуту жду, что Алиса найдется. А так как в моей таверне сходятся все, которые ее ищут, я надеюсь увидеть их скоро, с бокалом в руках празднующих счастливое возвращение.
Трактирщик говорил о том, чему сам не верил.
— Это ужасно! Это было ночью… окно отворяется, люди в масках влезают в комнату, где я спала возле кровати моей бедной питомицы и хватают Алису, лишившуюся от испуга чувств. Напрасно борюсь я с ними и зову на помощь… Они завязывают мне рот и осыпают ударами… и я падаю без сил к их ногам.