Граница за Берлином

К Земельному подбежал мальчик лет пяти-шести, дернул его за брюки и строго сказал:

— Отпусти: это моя сестра!

Земельный, словно опомнившись, глянул на мальчика, но девочку все еще держал на руках.

— Чего ты бормочешь? — по-русски спросил Земельный, склонившись к мальчику.

— Отпусти: это моя сестра, — повторил мальчик, выговаривая слово «Schwester» со свистом.

— Э-э, нет, — уже по-немецки ответил Земельный, — эта девочка моя, Наташка! Правда, Наташка?

Девочка засмеялась. А мальчик упрямо тащил его за брюки и капризно тянул:

— Отпустите ее, отпустите… Вон бабушка идет, она вам задаст.

— Отпусти ты ее, пока греха не нажил, — вмешался Жизенский. — Вон бабка ихняя идет, еще шуму наделает.

— А что, по-твоему, и уважить ребенка нельзя, — сердито возразил Земельный. — Если б я им платил тем же, чем они мне, тогда — другое дело.

Из глубины сада от флигеля тащилась седая старуха с провалившимся ртом и с клюшкой в руках. Земельный, вздохнув, подчеркнуто осторожно опустил девочку на землю и, погладив по головке загрубелой рукой, проговорил:

— Дите безвинное, неразумное, не знает ишшо злости на людей.

Мне показалось, что в глазах у него блеснула слеза, но он закашлялся и отвернулся. Девочка и мальчик взялись за руки и бегом пустились к бабушке. Та сердито схватила девочку за плечо, подтолкнула вперед и, что-то ворча, пошла за ними.

— Р-рота, строиться! — вдруг раздался резкий голос Блашенко.

Солдаты вскакивали со своих мест, быстро разбирали оружие и становились в строй. Старшина помогал ездовым запрягать лошадей в повозки: он знал, что гнев Блашенко ищет сейчас предмета, на который бы можно было обрушиться. И гнев этот не замедлил прорваться. Как только рота была выстроена, Блашенко крикнул старшине:

— Долго вы там намерены копаться со своим обозом?

— Сейчас, товарищ старший лейтенант, будет готово, — ответил старшина, подталкивая лошадь к дышлу предпоследней повозки и бросая свирепые взгляды на нерасторопных ездовых. Но Блашенко не терпел уже никаких «сейчас». Он выровнял строй, командирам взводов приказал стать в голову колонны и скомандовал «шагом марш».

— Товарищ старший лейтенант, ведь они могут отстать, — вступился за ездовых Мартов.

— Вот новости, чтобы еще на конях от пехоты отставали!

— Да они же не знают маршрута! Вот мы сейчас завернем за один угол, потом — за другой. Куда же им ехать?

— Идите к ним нянькой, товарищ лейтенант! Выходить из города будем левее станции! Понятно? — сердито спросил Блашенко.

— Слушаюсь! — козырнул Мартов и помчался назад, придерживая левой рукой планшет.

— На дворе уже вечер, а нам еще идти целых полсотни верст, — будто оправдываясь, произнес Блашенко, а сам ускорил шаг.

— Но ведь не старшина же в этом виноват, товарищ старший лейтенант, и не ездовые виноваты, что вас в отпуск посылают, а вы не хотите, — уколол его Коробов. — Чего же тут сердиться?

— Не тот сердит, кто кричит, да быстро отходит, а тот, кто молчит, да долго зло помнит… Вон Грошев на меня сердится: ишь, как надулся. А все молчит.

Я промолчал.

— А откуда известно, что мне отпуска не дают? — уже мягче спросил Блашенко, обращаясь к Коробову.

— О-о, сорока на хвосте принесла. Вон их там сколько летало, сорок-то!

— Он спал все время, — вставил я, — это ему во сне приснилось.

— Во сне или наяву, черт побери, а правда. Я ему говорю: мне отпуск нужен; заявление у них с самого конца войны лежит, а он мне график под нос сует. Ну, скажи на милость, чем выслужился этот Горобский? Орденов много? Служил в разведке? Ему — пожалуйста, а тут, хоть лопни, — не дают!

— Так он же вам предлагал вместо себя ехать, как мне сорока доложила. Чего ж вы не согласились?

— Предлагал! Черти б ему так предлагали. Говорит, а сам смеется.

— Нет, а у нас он что-то не смеялся, когда говорил об этом, — сказал я. — Говорит, ехать не к кому: все погибли.

— Может, и вправду с ним самим договориться? — мечтательно произнес Блашенко.

— Подумайте: он говорил серьезно, — сказал я.

— А ну его к лешему, с его благородством, — вдруг решил Блашенко. — Дождусь этого проклятого графика: не так уж долго теперь. Дней двадцать, ну — месяц… Ведь там у меня сыну четвертый год пошел! — Блашенко достал из планшета фотографию, с которой смотрело веселое лицо мальчика. Он смешно прищурил глаза и приподнял верхнюю пухлую губу, показывая ровные белые зубенки. — Человек родился, вырос, в эвакуации был, а я его еще и не видел. Вот дела!

Коробов взял у него фотографию. Нас догнал Мартов и громко доложил:

— Товарищ старший лейтенант, повозки следуют за колонной!

— Становись в строй.

— Сын-то на отца не похож, — снова уколол Коробов, продолжая рассматривать фотографию, — курносый. Как его звать-то?

— Толькой звать. Давай сюда фото. — Блашенко аккуратно завернул фотографию в пергамент, положил в планшет, а оттуда достал карту. — Я вот что думаю: привал делать еще рано, а пока я вам объясню обстановку… В общем, проведем совещание на ходу.

Мы раскрыли планшеты, достали карандаши и приготовились слушать.

— Придется нам расставаться, друзья. Вот этот участок линии отдается под охрану нашему батальону. Нашей роте приказано нести службу на флангах батальонного участка. — Блашенко подложил развернутый планшет под карту и продолжал: — Крайним левым будет Коробов. Вот его застава. Соседом справа у него будет Мартов. Мы будем стоять против американской зоны оккупации, а Грошеву придется идти на правый фланг батальона, там уже начинается английская зона. Ваша застава, Грошев, находится в Блюменберге. Штаб батальона расположится вот здесь в Вайсберге. Я буду находиться до отпуска с Мартовым. Об особенностях охраны каждого участка сообщат нам те, кого будем сменять. Инструкции по остальной службе получим потом от комбата. Всё. Вопросы?

— А ну, прикиньте, далеко мы с Мишей разойдемся? — спросил Коробов.

Блашенко посмотрел на карту.

— По дороге километров двадцать пять будет, а по линии, конечно, меньше.

— А как питаться будем? Полковой столовой нет, батальонная кухня далеко, — допрашивал Коробов.

— Кухонное хозяйство найдете на месте, а поваров придется поискать среди солдат.

Все замолчали, потом Мартов сказал:

— Сейчас всего не предусмотришь. На месте больше вопросов появится, а спрашивать не у кого будет.

— Как это не у кого, а телефон зачем? — возразил Коробов.

— Телефон есть телефон, — заметил Блашенко, — а решать многое придется самостоятельно: по телефону комбат не увидит у вас всего.

…Солнце село. Жара схлынула. Идти стало легче, и мы решили не делать привала до развилки дорог, где моему взводу надлежало свернуть направо и пройти еще километров восемь до места.

Шел двенадцатый час ночи, когда мы остановились на привале. Взводу Мартова предстояло сделать еще километров пятнадцать. Коробов же рассчитывал попасть на свою заставу только к утру.

Рота сошла с дороги и расположилась на отдых. Солдаты, развязав вещевые мешки, «расправлялись» с консервами и сухарями.

И странное дело. О роте нельзя было сказать, что жила она очень дружно. Но теперь, когда ей пришлось разделиться, может быть, даже не надолго, на привале не было обычного оживления. Солдаты моего взвода растворились в двух других взводах и тихонько беседовали. Мы лежали на жесткой, выжженной солнцем траве за кюветом дороги. Мартов наказывал мне:

— Ты почаще звони нам, а в выходной приезжай. Мы с Ильей рядом будем, нам веселее.

— Вот какая дьявольщина, — заговорил молчавший до сих пор Коробов. — Ну, вы с Леней, допустим, заправские друзья. У вас мнения во всем сходятся, вы всегда вместе… Ясно, что вам не хочется расходиться. Но ведь я, почитай, слова доброго с тобой не говорил: все шутки да колкости, да и пришел ты к нам давно ли. А вот лежу теперь, и тоска какая-то наваливается, будто теряю что…

— Ну, расчувствовались, — перебил его Блашенко, одиноко сидевший в стороне, — барышни. Будто навек расстаются. Строиться! — скомандовал он и, резко поднявшись, пошел на дорогу.