Парик моего отца

Нет, конечно же, нет.

И когда утром я встала, комната была прекрасна. Стивен ободрал оставшиеся обои и покрасил стены в белый цвет, работая при свете луны, при свете краски и при сиянии, которое разливается по его лицу, как только он берет в руки кисть.

ДЫШУ

Как выходные? — спрашивает Джо, когда я появляюсь в дверях.

— Обои обдирала.

— Ага. Я тоже повеселилась.

Телик в углу включен, но без звука. Сквозь помехи пробивается викторина — снегопад из ртов и глаз. Призов — и тех не видно.

— Господи Исусе, — говорит Маркус. — Выгляньте в окошко. Что это? Передатчик. А это что? Итальянская викторина. Как живем?

— Доброе утро. Доброе утро. Он что — всю ночь был включен?

Мимо нас многозначительно проплывает Люб-Вагонетка. За пределами кабинета Люб-Вагонетки в общем-то не существует. Открытое пространство придает ей сходство с обычными людьми — похмельное лицо, зудящая синяя полоска сзади на голени. Так я и знала, что мое дело — труба.

— Можно тебя на минутку? — сказала она. Пришлось сходить и выпить чашку столовского кофе — вкус паники во рту, вкус чужой паники, разогретой по второму разу и говорящей тебе: «Привет».

Я вхожу в ее кабинет, гляжу на ее нос — нос как нос. Торчит посреди лица, как носу и положено. У ее ноздрей тоже вполне респектабельный вид, если не считать одного загадочным образом лопнувшего сосудика на самом кончике носа. Она обнюхивает окрестности, ищет, на кого бы свалить вину. Вину за что — не имеет никакого значения. Зрительский рейтинг упал — вот вам и затравка.

Нос Люб-Вагонетки день-деньской разговаривает с ней — безо всякого участия разума. Разум старается занять ее другими делами — типа, как победить, как не сесть на иглу. Но иногда ее лицо каменеет, как морда собаки, сосредоточенно нюхающей ветер.

Побеждать нелегко. Она желает, чтобы я ей посочувствовала — ведь ее путь к победе так тернист. Первым делом она объявляет, что эти козлы опять под нас копают. Программу вновь собираются снять с эфира. Дамьен опять отмочил похабную шуточку, на сей раз по-ирландски. Оказывается, то был каламбур, где обыгрывались «Куманн-на-нГэл»[15] и оргазм с пуканьем. Никто из нас его не понял, поэтому я и не вырезала.

Она прокрутила шутку на мониторе, точно я в жизни ее не видела — нажала на «стоп», отмотала назад, показала еще раз. Этакая баба за рулем, вновь и вновь дающая задний ход в стену. И все время, по своему обыкновению, похохатывала. То была катастрофа на склеенном в кольцо обрывке пленки, запиленное нашей иглой время. Проблема была покрупнее похабщины. Это я, я поцарапала пластинку так сильно, что та аж подпрыгнула. Я вырыла яму, которую ни обойти, ни засыпать.

У Люб-Вагонетки величаво-красивое лицо, но дряхлые руки. Они похожи на авоськи, которые случайно стали вместилищем для плоти и случайно обрели форму рук. Маленькая карта из морщин, судеб и шрамов. Стоит мне мельком взглянуть на ее руки, и я начинаю ей сочувствовать. Руками она разговаривает — паранойя вселила в нее страх быть узнанной по голосу.

— Мы опять в глубокой заднице. Я пытаюсь спасти программу, ясно? Я пытаюсь спасти тебя — если только это возможно.

Интересно, что говорят ее руки. «Ты мне нужна — вы все мне нужны»? А может, она играет с ножом — проверяет, реален ли он.

— От чего?

— Грейс, я на твоей стороне.

— Я знаю.

Молчание. Я могу запросто подсказать ей текст. Я говорю:

— Наверху перемены. Похоже, Мэрфи идет на повышение в другой отдел и наши программы курировать больше не будет.

— Это значит, что нам конец. Мэрфи был одним из наших лучших друзей. Я знаю, что на Рождество он нас обругал — но только для блезиру. Он не может в открытую показать, что он на нашей стороне.

— Он ни на чьей стороне.

— Он на той стороне, где рейтинги. То есть — на нашей.

— Зато Макналти никуда не денется.

— Макналти не в счет. Он — камень у нас на шее. Он только прикидывается, будто за нас — на тот случай, если наша возьмет.

— Я слышала, он возвращается. Я слышала, Мейхон решил его спихнуть.

— Ну, если он вернется, то точно нашу сторону держать не будет.

Она смеется. Говорит:

— Грейс. Я прямо боюсь, уж больно тебя заносит.

— Откуда мне было знать, что он сказал «оргазм» по-ирландски? Я даже не ожидала, что ты такое можешь отловить.

— Там был тот дурацкий овощ.

— Да ладно тебе.

— Да и это самое тут ни при чем.

— Оно никогда ни при чем.

— Носить мини-юбку, — говорит она, — и виснуть у первого встречного на шее — не одно и то же.

— А пошли они на хрен, — говорю я. — Им по-всякому нравится.

— Послушай, — говорит она, — чтобы стереть тебя в порошок, Мэрфи понадобится всего пять минут в год. Бывают годы, когда он просто забывает. Но ему достаточно пяти минут в год, чтобы сломать тебе жизнь — бесповоротно, чтобы больше о тебе не беспокоиться. Ему деньги платят за то, чтобы он не беспокоился о людях. Однако, насколько мне известно, он действительно хочет, чтобы эта программа имела успех.

— А я, значит, не хочу?

Промах. Надо было смолчать. В комнате не один параноик, а больше, и стоит только ввязаться, как никаких шансов на победу не остается. Телевизор в углу начал сползать на другой канал. Ее жалостные руки трепещут на фоне панорамы, снятой с вертолета, которая отказывается прерываться — правда, иногда переворачивается кверху пузом, чтобы взглянуть на небо.

— Это серьезно, Грейс. Ты и представить себе не можешь, как они нуждаются в том, чтобы их ублажали.

Пять минут спустя я выхожу из ее кабинета, не представляя себе, что такое «серьезно», но зная: во всем виновата я. Мочевой пузырь у меня полон — бог весть почему. Иду в туалет, где выливаю из себя столько жидкости, сколько в жизни не пила, и думаю о том, что, наверно, она все-таки искала сочувствия. Наверное, мне следует поблагодарить ее за многое — ведь когда-то Люб-Вагонетка мне нравилась и я звала ее по имени. Возможно, она не хуже всех прочих. Возможно, телевидение — всего лишь ускоренный курс по изучению жизни, и никто тут ни перед кем не виноват. И все-таки, и все-таки… вполне вероятно, что она — просто хитрая, больная паранойей стерва, решившая меня доконать.

САМАЯ КРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА

Отец любил парикмахеров. Ему нравилось смотреть, как они работают. Я это поняла, когда он повел меня делать мою первую настоящую стрижку. Не самая обычная прогулка для отца с дочерью — если только отец не хочет отомстить. Мне было десять. У меня прорезалось чувство юмора, которое плохо сочеталось с шуточкой на его голове. Я и сейчас ненавижу парикмахеров. Я и сейчас питаю слабость к лысым мужчинам. Может, написать книгу в помощь женщинам, у которых все наоборот?

Была суббота. Зал кишмя кишел женщинами в экстремальных обстоятельствах. От их волос пахло паленым, головы у них были смазаны кислотной слизью, а сами они перелистывали журналы. Некоторые, неумолимо сдвинув брови, сидели под фенами. Меня не удивили жужжащие шлемы у них на головах — космическая эра, она и есть космическая эра. Меня удивил их заурядный вид — в фильме «Звездный путь» домохозяек не показывали.

Я не волновалась, пока миссис Дэвитт не вышла из задней комнаты вылитой индюшкой, с полувыщипанными бровями и лицом, лоснящимся не то от безумия, не то от очистительной маски. Как бы то ни было, она совершила нечто из ряда вон выходящее — подошла к моему отцу и стала с ним кокетничать. Я помню ее ноздри — какие же они были грубые. Миссис Дэвитт с нашей улицы призывно раздувала ноздри.

В ответ отец принял смиренную позу епископа — положил ладони на колени. Скорчил проказливую рожу. Детей такие ситуации нервируют. Отец оказался в неподходящем месте. Он больше не находился у меня в голове, и стоило ему выскользнуть наружу, как измена стала всеобъемлющей (Мужчина В парикмахерской В парике В сумасшедшей РАВНЯЕТСЯ мой отец ПЛЮС миссис Дэвитт). Словно в доказательство равенства миссис Дэвитт, прежде чем юркнуть в дверь, одарила меня десятипенсовиком и погладила по головке.

15

«Куманн-на-нГэл» — «Гэльская лига» (организация в Ирландии, занимающаяся пропагандой ирландского языка).