Страница 29 из 212
— Я с особой радостью проголосовала за видного ученика Ленина и ближайшего соратника Сталина — товарища Маленкова. Пусть под его руководством живет и крепнет моя родина!
Стахановка завода «Электропривод» Крючкова говорила на одном из избирательных участков Молотовского избирательного округа:
— Я очень рада, что голосую за товарища Молотова. Являясь министром иностранных дел, он неустанно борется за мир во всем мире, за нашу спокойную и счастливую жизнь.
— Голосуя за Никиту Сергеевича Хрущева, — сказал рабочий НИИ-94 Можаев в Калининском избирательном округе, я голосую за дальнейший успех в строительстве коммунизма, которому товарищ Хрущев посвятил всю свою жизнь{318}.
Были, как всегда, проблемы с отдельными лицами, недовольными тем, как местное руководство решает их проблемы. Никуда не делись и члены религиозных сект с антисоветским оттенком. Так, в Ахтырке Сумской области отказалась голосовать семья Смагиных из 8 человек, — баптистов-штундистов. К сожалению властей, у них не было действенных средств влиять на такого рода диссидентов: моральные не действовали, административные исключались законом, не было и экономических, ибо из всей семьи за зарплату работала одна только невестка{319}.
Случались и казусы иного характера. Дважды лауреат Сталинской премии драматург Анатолий Суров почему-то не торопился явиться на избирательный участок, а звонки агитаторов в дверь сердили его, он кричал, что никто ему не указ. Отказывался он и от предложения проголосовать на дому, как «больной». Лишь в сумерки, под самое закрытие явился он на участок, а на недоуменные вопросы членов избирательной комиссии «позволил себе политическое хулиганство», скомкав избирательные бюллетени, швырнув их на пол и принявшись топтать их ногами. Пришлось этого любимчика власти предать партийному суду{320}. «За буйствующее пьянство» его подвергли публичной критике и исключили даже из Союза писателей{321}.
23 марта 1954 г. доцент Ленинградского университета Ф. Абрамов, ознакомившись с докладом Хрущева на последнем пленуме ЦК КПСС, делился с дневником такими своими впечатлениями о нем: «Радует призыв к правде, к острой критике недостатков. Но вместе с тем доклад поверг меня в уныние. Какой бардак у нас в сельском хозяйстве!.. В докладе сказано, что виноваты Госплан, Министерство сельского хозяйства. Конечно, виноваты. Но вот вопрос — почему эти безобразия могли твориться из года в год?»{322}.
Вскоре имя этого человека становится известным довольно широкому кругу читателей журнала «Новый мир». В апрельском номере журнала появились его литературные заметки «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» с резкой критикой «образцовых» произведений С. Бабаевского, Е. Мальцева, Г. Николаевой и других писателей, которые не жалеют розовой краски и даже будничную колхозную жизнь «любят освещать праздничным фейерверком»{323}.
Тем временем Твардовский собрал в редакции «Нового мира» поэтов и критиков и стал читать им свою новую поэму «Теркин на том свете». Сидевший здесь же Н.Н. Асеев все время бормотал:
— Интересно, оторвут ему голову? Оторвут?
Когда началось обсуждение, В.М. Инбер стала восхищаться:
— Какой замечательный стих! Какая форма!
— Стих обыкновенный, русский, сказочный, — возразил Асеев, — А вот что до того света, то все совершенно верно — я давно на нем живу{324}.
Но кое-кто испугался. Один из членов редколлегии В.П. Катаев испещрил верстку грозными вопросительными знаками и восклицаниями: «На что намек?». Он был не одинок. Главный редактор «Литературной газеты» К.М. Симонов увидел в слове «загроббюро» явный намек на Политбюро. В ЦК стали поступать форменные доносы. Секретарь ЦК П.Н. Поспелов переправлял их к Хрущеву. Последнего возмутила строфа, где генерал говорит, что вот бы ему «полчок» солдат — потеснить царство мертвых:
— Это что, угроза? Бунтовщицкий намек, что ли?{325}
Стали предприниматься действия, направленные на то, чтобы поставить на место осмелевших было литераторов. Фактический глава Союза советских писателей (первый секретарь его правления) и член Центральной ревизионной комиссии КПСС А.А. Сурков, выступая в Академии общественных наук при ЦК КПСС, обвинил главного редактора «Нового мира» Твардовского в том, что тот «отказался взять партийный билет нового образца впредь до удовлетворения его требования изменить графу о социальном происхождении, в которой значится, что родители его кулаки»{326}. Затем наносится критический удар по самому журналу. 25 мая «Правда» печатает статью того же Суркова «Под знаменем социалистического реализма». Прежде всего досталось публикации Померанцева «Об искренности в литературе». Она прямо была названа «вредной», так как направлена «против коммунистической идейности, против ленинского принципа партийности литературы». Досталось и другим журналам и писателям. Пьеса Зорина названа в лучших традициях советской критики «стряпней». Премьера этой пьесы в Московском театре им. Ермоловой только что прошла с аншлагом и овациями. Но теперь, после такого разноса, второй спектакль был отменен Министерством культуры как антисоветский. Автор три года потом провалялся в больницах и чудом выжил. Так была похоронена впервые в послевоенные годы публично высказанная мысль о правовой незащищенности советских граждан{327}.
Но как раз в это время к читателю приходит пятый номер журнала «Знамя» с повестью И.Г. Эренбурга «Оттепель». Перечитывая ее сейчас, трудно судить, почему она вызвала тогда такой широкий общественный резонанс. Да, упоминается в ней вскользь о деле врачей и их последующей реабилитации. Да, предпоследняя главка заканчивается фразой, которую при соответствующем желании можно трактовать очень широко: «А высокое солнце весны пригревает и Володю, и Танечку, и влюбленных на мокрой скамеечке, и черную лужайку, и весь иззябший за зиму мир»{328}. И все. Но тем не менее тогдашний читатель искал и находил в этом написанном на скорую руку и, несомненно, на потребу времени произведении то, что хотел найти.
Пока вокруг «Оттепели» не разгорелась широкая читательская дискуссия, партийные верхи не обращали на нее особого внимания. Мало того, выступая 11 июня 1954 г. на партийном собрании московских писателей, Сурков, продолжая обвинять Твардовского в идейной незрелости, в игнорировании критики и зазнайстве, о повести Эренбурга отозвался в том смысле, что, при всех присущих ей недостатках, ее нельзя ставить «в один ряд с клеветнической пьесой Зорина». Жесткой критике он подверг «моральную распущенность» таких писателей как Суров и «идейно-порочные» статьи Померанцева и Абрамова, расценив их как атаку на опыт советской литературы, освещенный политикой партии в этой сфере, как атаку «на основополагающие фундаментальные положения метода социалистического реализма»{329}.
Гораздо больше досталось тогда М.М. Зощенко. Пребывая в своего рода эйфории от собственной реабилитации, он посмел (в отличие от А.А. Ахматовой), отвечая на вопросы английских студентов-русистов, высказать несогласие с критикой его в пресловутом докладе Жданова. Ответ этот поднял шум на Западе, и о нем многие узнали из радиоголосов. Обвинив Зощенко в том, что он действует «на руку классовому врагу», от него потребовали объяснений. Зощенко взорвался: