Ливень

— Сева, ты торопишься? Я хочу тебе показать альбом. В дипломной кто-нибудь есть?

— Нет.

Мы поднимаемся на четвертый этаж. Заходим в дипломную. Давно я здесь не была. Почти полтора месяца. Писала дома первые главы: постановка вопроса, методика…

Развязываю альбом. Сева смотрит рисунки.

— Железно, — говорит Сева, и я понимаю, что альбом ему нравится.

Глубоко в земле лежат черепки. Роют землю, находят черепки и узнают, как когда-то жили люди. Я ничего не рою, не нахожу никаких черепков, я просто смотрю, как развивается обыкновенный рачок. Современный рачок. Рачок двадцатого века. А должна узнать, как когда-то, много веков назад, одно живое существо превращалось в другое.

— Сева, сейчас я тебе что-то скажу, но об этом никто не должен знать. Ты мне даешь слово?

— Конечно.

Я знаю, Севе можно довериться, на него можно положиться. Так же, как на себя.

— У меня катастрофическое положение. Установить, кто от кого произошел, я, по-моему, не смогу.

Сева очень удивлен:

— Но ведь ты давным-давно все установила.

Я не знаю, как лучше Севе объяснить, чтобы он меня понял, чтобы поверил. Ибо сейчас, когда я еще не могу привести в свою пользу никаких доказательств, мне нужно, чтобы мне поверили на слово, чтобы поверили в меня, в мою интуицию.

— Понимаешь, Сева, меня и Николая Ивановича обманули мои первоначальные рисунки. Они точно соответствовали классической схеме. Но теперь я сделала все рисунки. Казалось бы, ничто не изменилось. Новые рисунки отвечают той же схеме. С оговорками, с допущениями, но отвечают. Однако может же быть так, что факты, соответствующие определенной схеме, но имеют с ней ничего общего. Пойми, все эти рисунки сделаны мной. Для меня здесь каждая черточка и каждая точка живая. Я их физически ощущаю. И пусть все, да, пусть все считают, что я доказала, будто пресноводные рачки произошли от соленоводных, а я чувствую, понимаешь, чувствую, что ничего не доказала и доказать не смогу.

— В науке думают, а не чувствуют. Почему-то там, где надо, ты ничего не чувствуешь. А там, где не надо…

— Ну, а если мы здесь столкнулись с простым приспособлением личинок к различной среде их обитания? — говорю я Севе, делая вид, будто не поняла, что он мне только что сказал. — Личинок артемии — к соленой воде, а личинок бранхипусов — к пресной.

Сева думает. Прикусил нижнюю губу и думает. То, что он сейчас от меня услышал, — гипотеза. Но все дело в том, что если эта гипотеза верна, то она разом уничтожает все мои прежние результаты. И этого Сева не понять не может. Я жду.

— Надо все рассказать Николаю Ивановичу. — Сева что-то сегодня необычайно решителен. Даже костюм на нем перестал висеть.

— Ты же знаешь, что этого делать нельзя.

— А оставаться в такой ответственный момент без руководителя можно?

Сева, конечно, прав. Но ведь Николая Ивановича отозвали с кафедры для какой-то очень серьезной работы. Его освободили от всех дипломников. На особом заседании кафедры решалось, что делать со мной. Николай Иванович заверил всех, что мой диплом готов, и только поэтому его оставили моим научным руководителем. Мне Николай Иванович после заседания сказал: «Ира, не стесняйтесь; если нужно, приходите». Но одно дело прийти посоветоваться по поводу какой-нибудь мелочи, а другое — прийти и сказать: «Моя работа никуда не годится. Надо все начинать сначала».

— Нет, к Николаю Ивановичу я не пойду. Я не могу к нему пойти.

— Тогда нужно, чтобы тебе дали другого руководителя.

— Другого?

Сева ищет выход из положения, но то, что он предлагает, не реально. Николай Иванович у нас на кафедре единственный специалист по сравнительной морфологии. И значит, нового руководителя надо приглашать из института Северцева. Это можно было сделать в начале учебного года, но ведь сейчас уже середина февраля.

— Тогда я не знаю, что делать. Нет выхода. — Сева говорит это так, будто речь идет о нем, о его работе.

Мне очень дорого это. Сейчас, когда рядом нет Николая Ивановича, мне важна любая поддержка, даже просто сочувствие.

— Выход только один. Еще раз попробовать разобраться во всем самой.

Сева смотрит мне прямо в глаза. Это так необычно для него. Глаза у Севы все-таки очень красивые…

— Ты думаешь, я не справлюсь?

— Ирине Морозовой привет! — В комнату входит Виктор. — Ваше сиятельство назначило мне свидание — и я явился. — Рассматривает альбом. — Как жалко, Морозова, что Северцев существовал до тебя! Иначе мировая известность тебе была бы обеспечена.

— Ладно. — Я закрываю альбом.

Виктор развязен и весь дергается. Виктор вообще дергается, но сегодня особенно. Нервничает.

Сева берет со стола красивый модный портфель и уходит.

— О чем же пойдет речь? — спрашивает Виктор.

— О Тане.

— Я так и знал! Я видеть ее не могу.

— Но ведь у вас было все так хорошо.

Виктор вспыхивает:

— А ты откуда знаешь? Ты же с нами почти не виделась. Кстати, ты уже наконец поцеловалась с кем-нибудь?

Отвечаю очень спокойно:

— При чем тут я? Речь идет не обо мне.

— А при том, что я помню, для тебя это всегда был удивительно серьезный вопрос.

— Но ты же к Тане тоже относишься серьезно.

Виктор встает и начинает нервно ходить по комнате из угла в угол.

— С десятого класса ты стараешься вбить в голову мне и Тане, что я ее люблю.

— А разве ты ее не любишь?

— Да, не люблю и тянуть больше не имею права. И знаешь что — хватит об этом. Считай, что ты свою благородную миссию выполнила. А тебе я советую все-таки поцеловаться с кем-нибудь… Ведь время идет, сколько тебе уже?.. Двадцать один есть?.. Так ты со своими «открытиями» жизнь пропустишь.

Я понимаю, Виктор сейчас нарочно старается меня обидеть, чтобы прекратить неугодный ему разговор. Я терплю. Для меня сейчас Танька важнее собственного самолюбия. Только я никак не могу понять, если он никогда ее не любил, то что же это тогда было? Нет, он врет мне.

— Витька! Я тебя прошу, я тебя очень прошу: помирись с Таней.

— А я тебя прошу устраивать свою судьбу. Кстати, как поживает твой новый друг Алеша? Я что-то давно вас не видел вдвоем. А вы вместе хорошо смотритесь. Певица Люба права… Кажется, вы наконец разозлились, свет Григорьевна. Теперь я могу спокойно уйти.

Маленький, желтый, гладкий шарик плавает по воде. Поверхность шарика мелко-мелкозернистая. Но все равно кажется, что каждое зернышко шарика отражает свет самостоятельно. Слишком уж сверкает и переливается этот шарик на солнце. Шарик лопнул, и из шарика выплыл науплиус. Выплыл и запрыгал. Сначала он прыгнул вверх, потом вниз, потом снова вверх. У науплиуса есть науплиальные ножки. Он вытягивает их вдоль тельца по швам и устремляется вверх. А потом наоборот — взмахивает ими и падает вниз. Вверх — вниз, вверх — вниз, прыг-скок. Науплиус маленький и, как все маленькие, очарователен. У науплиуса есть голова, один так называемый глаз науплиуса, две антенны (это два уса) и маленькое симпатичное тельце. У науплиуса все есть. И он такой хорошенький, что хотелось бы, чтобы он навсегда остался таким и прыгал возле берега в прозрачной соленой воде. Но науплиус не может остаться науплиусом. Науплиус обязательно должен превратиться в метанауплиуса. А метанауплиус не так прекрасен, как науплиус.

В пресной воде тоже плавают шарики, только они не гладкие, как те, которые плавают в соленой. Они похожи на покрышку от футбольного мяча…

— Ира, тебе звонит Алеша. — Это голос папы.

— Скажи, что меня нет.

— Но я уже сказал, что ты дома и занимаешься.

Беру из папиных рук телефонную трубку и кладу на рычаг. Потом, словно ничего не произошло, спокойно отправляюсь на кухню за супом. Наливаю суп и сажусь к столу. Мама уже доела суп и сидит перед пустой тарелкой. Папа грызет кость. Раздается пронзительный свист — папа старается втянуть в себя содержимое кости. Свист сначала долгий, потом прерывистый, потом захлебывающийся — мозг пошел. Папа причмокивает языком.