Уроки милосердия

Наверное, в этом и заключалась цель перехода.

А потом, казалось, небеса смилостивились — наступила весна. Дни становились теплее, снег таял. Я понимала, что это подарок: скоро все зацветет и начнет расти, а значит, будет еда. С другой стороны, исчезли неисчерпаемые запасы воды в виде снега и образовались болота, через которые приходилось пробираться. Мы проходили городами, где спали прямо на улицах, а эсэсовцы — в домах и церквях. Утром колонну поднимали и гнали к лесу, где сложнее было разглядеть нас с воздуха.

Как-то, когда мне приказали толкать походную кухню перед строем, я увидела кое-что на обочине.

Огрызок яблока.

Должно быть, кто-то швырнул его в грязь. Возможно, какой-нибудь фермер. Или паренек, бегущий по лесу.

Я посмотрела на эсэсовцев, шагающих рядом с кухней. Я только на секундочку отлучусь, подниму огрызок и спрячу его в карман! Они и не заметят. Я была уверена, что через шесть… пять… четыре шага будет уже поздно. По волнению, прокатившемуся по нашим измученным рядам, я поняла, что не единственная его заметила.

Я бросилась к огрызку.

Но эсэсовец оказался быстрее и отдернул меня назад. Я так и не успела схватить яблоко. Он потащил меня в конец колонны, где два немца схватили меня под руки, чтобы я не смешалась с другими узницами. Я знала, что меня ждет, потому что видела это раньше: когда объявят привал, палач отведет меня в лес и застрелит.

Ноги меня не слушались. Когда полевая кухня отъехала в сторону и остановилась, украинец схватил меня за руку и повел прочь от остальных женщин.

Сегодня я единственная приговоренная к смерти. Уже опустились сумерки, небо окрасилось багрянцем — при других обстоятельствах у меня бы дух захватило от такой красоты. Палач велел мне встать перед ним на колени. Я повиновалась, но сложила руки и принялась молить:

— Прошу вас… Если вы сохраните мне жизнь, я дам вам кое-что взамен.

Не знаю, как я решилась на такое обещание. Ничего ценного у меня не было. Все, что я взяла из лагеря, было на мне.

Потом я вспомнила о кожаном блокноте, который засунула за пояс платья.

Трудно было предположить, что этот головорез понимает толк в литературе, да и вообще умеет читать. Но я подняла руку — жест капитуляции — и полезла под пальто за блокнотом, в котором писала свою историю.

— Пожалуйста, — повторила я. — Возьмите это.

Он нахмурился, поначалу отмахнувшись от моего предложения. Но не у каждой узницы есть кожаный блокнот. Я видела, что он гадает: а вдруг там написано что-нибудь важное?

Палач наклонился ко мне. Как только он взялся за блокнот, второй рукой, которой опиралась о землю, я схватила горсть грязи и швырнула ему в глаза.

Потом со всех ног бросилась бежать в ночь, которая кровоточила между деревьями, как смертельная рана.

Мне бы не удалось бежать, если бы не несколько удачно сложившихся обстоятельств.

1. Сгущались сумерки, а это самое сложное время суток для преследователей, чтобы разглядеть меня. Деревья походили на прицелившихся солдат, а за беглянку можно было принять мигающие глаза совы; валуны напоминали вражеские танки, движение любого животного пугало — вдруг они попали в засаду.

2. У немцев не было собак — такой переход убийственен для животного! — чтобы обнаружить меня по запаху.

3. Грязь.

4. Немцы, как и я, устали за время перехода.

Я бежала, пока не свалилась наземь, но все продолжала слышать крики эсэсовцев, которые искали меня. Я споткнулась, скатилась в темную расщелину, оказалась на дне какого-то рва. Измазала лицо и тело грязью, накрылась сверху ветками. И так замерла. В какой-то момент немцы проходили так близко, что один из солдат наступил мне на ладонь, но я не издала ни звука, а он не понял, что я прячусь у него под ногами.

В конце концов они ушли. Я выждала целый день, прежде чем поверила в это, а после стала пробираться по лесу. Шла только ночью, боялась спать из-за диких животных, которых слышала при свете луны. И когда я уже потеряла всякую надежду и решила, что достанусь на съедение волкам, заметила кое-что вдали. Какую-то тень, широкую покатую крышу, стог сена…

В сарае пахло свиньями и курами. Когда я скользнула внутрь, птицы как раз усаживались на насест, болтали друг с другом, как старушки, слишком занятые своим квохтаньем, чтобы встревожиться, когда я вошла. Я на ощупь пробиралась в этой скользкой темноте и застыла, когда ударилась ногой о металлическое ведро. Но, несмотря на грохот, в расположенном неподалеку доме свет не вспыхнул, никто не пришел, и я осмотрелась.

За загородкой стояла большая деревянная бочка с зерном.

Я опустила в нее обе руки и принялась запихивать в рот зерно, которое отдавало опилками, черной патокой и овсом. Я изо всех сил старалась не есть слишком быстро, потому что знала, что меня может вырвать. Потом перелезла через низкое ограждение, обошла двух крупных свиноматок и заглянула в корыто. Картофельные очистки… Кожура от фруктов… Корки хлеба…

Настоящий пир!

После я легла между свиньями — они с двух сторон согревали меня щетинистыми спинами и закрывали своими тушами. Впервые за пять лет я заснула сытой и, даже если бы и захотела, не смогла бы впихнуть в себя ни крошки.

Мне снилось, что палач меня все-таки застрелил, потому что я точно очутилась на небесах. Или мне так казалось, пока я не проснулась и не увидела, что к горлу мне приставили вилы.

Женщина была маминой ровесницей, косы уложены вокруг головы, в углах рта морщины. Она ткнула своим орудием мне в горло. Я попятилась назад, а рядом хрюкали и визжали свиньи.

Я подняла руки, готовая сдаться.

— Bitte[51], — заплакала я, пытаясь встать. Я была настолько слаба, что пришлось ухватиться за загородку, чтобы не упасть.

Она держала вилы наизготовку, но потом медленно, невероятно медленно, опустила, закрывшись ими, как щитом, и наклонила голову, разглядывая меня.

Могу только представить, что она увидела! Скелет с измазанным грязью лицом и волосами. Полосатую лагерную робу, грязные розовые рукавички, шапку…

— Bitte, — еще раз прошептала я.

Она опустила вилы и выбежала из сарая, прикрыв за собой тяжелую дверь.

Свиньи уже жевали шнурки на моих ворованных ботинках. Куры, восседавшие на жердочке между курятником и хлевом, хлопали крыльями и кудахтали. Я подошла к двери. Женщина сбежала, испугавшись, но это не означает, что она не вернется в сопровождении мужа с дробовиком. Я поспешно наполнила карманы зерном, потому что не знала, когда еще удастся поесть. Но я не успела выскользнуть за дверь — она открылась.

На пороге стояла женщина с буханкой хлеба, кувшином молока и тарелкой с колбасой.

— Ты должна поесть.

Я замерла в нерешительности, гадая, не ловушка ли это. Но я была слишком голодна, чтобы упускать такой шанс, поэтому схватила с тарелки колбасу и сунула ее в рот. Оторвала ломоть хлеба и запихнула его за щеку — жевать было все еще больно. Потом осушила кувшин молока, чувствуя, как оно течет у меня по подбородку и шее. Сколько я уже не пила свежее молоко? Я вытерла рот рукой, устыдившись, что веду себя как животное.

— Откуда ты? — поинтересовалась женщина.

Говорила она по-немецки, а это означало, что мы пересекли границу Германии. Неужели обычные граждане понятия не имеют, что происходит в Польше? Неужели и их эсэсовцы обманывают так же, как нас? Пока я решала, что ответить, она покачала головой.

— Лучше не отвечай. Оставайся здесь. Так будет безопаснее.

У меня не было особых причин ей доверять. Большинство немцев, которых я встречала, — жестокие убийцы без всякой совести. Но ведь были среди них и герр Бауэр, и герр Фассбиндер, и гауптшарфюрер…

Поэтому я кивнула. Она махнула рукой в сторону сеновала. Наверх вела лестница, а через трещину в крыше пробивался солнечный луч. Продолжая сжимать кусок хлеба, я вскарабкалась туда. Легла на постель из сена и заснула, не дожидаясь, пока за спиной жены фермера закроется дверь сарая.

Через несколько часов меня разбудил шум шагов внизу. Я выглянула и увидела, что женщина вносит ведро с водой. На шее у нее висело белое полотенце, в свободной руке — кипа сложенной одежды. Она поманила меня.