Очищение

Но каждый согласился прийти, даже Катон, который обычно из дома никуда не выходил. Все действительно были ошарашены тем, что происходило вокруг. Закон Ватиния, предлагающий передать Цезарю две провинции и легионы сроком на пять лет, был только что размещен на Форуме. Патриции были взбешены, популяры радовались, а в городе стояла предгрозовая атмосфера. Гортензий отвел меня в сторонку и посоветовал, если я хочу узнать, как все плохо, сходить к усыпальнице Сергия, которая располагалась на перекрестке дорог прямо за Капенскими воротами. Там была закопана голова Катилины. Я пошел туда и увидел, что усыпальница усыпана свежими цветами.

Я решил ничего не говорить об этом Цицерону: он и так был на пределе. В день встречи он заперся в библиотеке и вышел только незадолго до назначенного часа. Принял ванну, оделся во все чистое и занялся расстановкой кресел в таблиниуме.

— Все дело в том, что для подобных дел я слишком юрист, — пожаловался он мне.

Я пробормотал свое согласие, однако думаю, что беспокоила хозяина не законность его действий — все это было связано с его обычной брезгливостью.

Катон появился первым — в своем обычном одеянии из заношенной, вонючей тоги и с босыми ногами. Он скривился, увидев роскошь убранства дома, но с радостью согласился принять предложенное вино — он сильно пил, и это было его единственным недостатком. За ним появился Гортензий, который полностью поддерживал беспокойство Цицерона по поводу Клавдия; адвокат полагал, что именно это будет обсуждаться на встрече. Лукулл и Изаурик, два старых полководца, появились вместе.

— Похоже на настоящий заговор, — заметил Изаурик, посмотрев на остальных. — Будет еще кто-то?

— Метелл Целер, — ответил Цицерон.

— Это хорошо, — сказал Изаурик. — Мне он нравится. Думаю, что он — наша единственная надежда на будущее. Этот парень знает, как вести боевые действия.

Все пятеро уселись в кружок. Кроме них и меня, в комнате никого больше не было. Я разлил всем вино и притих в углу. Цицерон приказал мне ничего не записывать, но постараться все как следует запомнить и позже записать. За эти годы я присутствовал на стольких встречах с этими людьми, что никто из них не обращал на меня внимания.

— Так ты расскажешь нам, в чем дело? — спросил Катон.

— Я думаю, что нетрудно догадаться, — заметил Лукулл.

— Предлагаю дождаться Целера. Он здесь самая главная фигура, — ответил им хозяин.

Они сидели молча, пока, наконец, Цицерону не надоело ожидание и он не послал меня к Целеру, чтобы выяснить, почему тот задерживается.

Я не хочу сказать, что обладаю даром предвидения, но, подойдя к дому Целера, я понял, что что-то произошло. Было слишком тихо, никто не входил и не выходил из дома. Внутри стояла тишина, которая всегда сопровождает несчастье. Личный слуга Целера, которого я неплохо знал, встретил меня со слезами на глазах и сказал, что вчера у его хозяина начались страшные боли и, хотя врачи и не могли договориться о том, что это такое, все они соглашались, что это может привести к смерти. Мне самому стало нехорошо, и я умолил его пойти к Целеру и узнать, нет ли у того какой-нибудь информации для Цицерона, который ждет его в своем доме. Слуга ушел и вернулся с единственным словом, которое смог произнести Целер: «Приходи!».

Я бросился назад. Когда я вошел в таблиниум, все головы повернулись в мою сторону, так как сенаторы подумали, что это пришел Целер. Когда же я вызвал Цицерона, все стали выказывать свое нетерпение.

— Что это еще за игры? — зло прошептал хозяин, выходя ко мне в атриум. Было видно, что его нервы на пределе. — Где Целер?

— Смертельно болен, — ответил я. — Возможно, умирает. Он хочет, чтобы ты немедленно пришел.

Бедный Цицерон. Для него это был настоящий удар. Казалось, он даже пошатнулся. Не говоря ни слова, мы немедленно направились в дом Целера, где нас ждал слуга, который проводил нас на хозяйскую половину дома. Я никогда не забуду эти мрачные переходы с тусклыми свечами, заполненные запахом благовоний, которые жгли для того, чтобы отбить тяжелый запах рвоты и человеческих испражнений. Было вызвано так много врачей, что те полностью заблокировали вход в спальню. Все они тихо переговаривались на греческом языке. Нам пришлось проталкиваться вперед. В спальне было удушающе жарко и темно. Цицерону даже пришлось взять лампу и поднести ее к ложу, на котором лежал сенатор. Он был обнажен, за исключением бинтов на тех местах, где ему пускали кровь. Десятки пиявок облепляли его руки и внутренние части ног. На губах у него была видна черная пена: позже я узнал, что ему давали древесный уголь, как часть какого-то безумного курса лечения. Из-за сильных конвульсий его пришлось привязать к кровати.

— Целер, — сказал Цицерон нежным голосом, — мой дорогой друг. Кто это с тобой сделал? — Хозяин опустился на колени рядом с ложем больного.

Услышав голос Цицерона, Целер повернул к нему свое лицо и попытался что-то сказать, однако из его горла раздалось только бульканье. После этого он прекратил бороться. Глаза его закрылись и больше уже не открывались.

Цицерон немного подождал, а потом стал задавать вопросы врачам. Как и все врачи, они никак не могли договориться друг с другом о характере болезни, но одно признали единогласно: никогда никто из них не видел, чтобы болезнь так быстро унесла здорового человека.

— Болезнь? — с недоверием спросил Цицерон. — А вы не думаете, что его отравили?

Отравили? Врачи не могли произнести само это слово. Нет-нет — это была разрушительная болезнь, возможно, какое-то вирулентное расстройство, укус змеи, наконец: все что угодно, но не отравление, сама мысль о котором была слишком невероятной, чтобы ее обсуждать. А кроме того, кому могло прийти в голову отравить благородного Целера?

Цицерон не стал с ними спорить. Он никогда не сомневался, что Целера убили, хотя и не был уверен, приложил ли к этому руку Цезарь, или это сделал Клавдий, или, может быть, они оба. Правда так никому и не известна. Однако он никогда не сомневался в том, кто дал Целеру смертельную дозу яда, потому что, когда мы покидали этот дом смерти, мы встретили входящую Клодию, сопровождаемую — как ни странно — Целием Руфом, который все еще праздновал свой триумф в суде над Гибридой. И хотя они мгновенно натянули на свои лица маски горя, было видно, что за минуту до этого они весело смеялись; и хотя шли на некотором расстоянии друг от друга, было понятно, что они любовники.

XVIII

Погребальный костер Целера был зажжен на Форуме, в знак признания его заслуг перед нацией. Его лицо было спокойно, а черный от уголя рот был тщательно вымыт. На церемонии присутствовал Цезарь и все члены Сената. Клодия великолепно выглядела в траурных одеждах и, как безутешная вдова, заливалась слезами. После сожжения прах Целера был помещен в семейный мавзолей, а Цицерон погрузился в глубокую печаль. Он чувствовал, что все его надежды остановить Цезаря умерли вместе с Целером.

Видя депрессию своего мужа, Теренция настояла на смене обстановки. Цицерон купил новую недвижимость на побережье Анцио, всего в полутора днях пути от Рима, и именно туда семья направилась с началом весенних каникул. По пути туда мы проезжали Солоний, где у Клавдиев было громадное загородное поместье. Говорили, что там, за высокими желтыми стенами, Клавдий и Клодия держали семейный совет вместе с другими братьями и сестрами.

— Все шестеро собрались в одном месте, — заметил Цицерон, когда мы проезжали мимо, — как выводок щенков — проклятый выводок! Только представь себе, как они там кувыркаются друг с другом в постели и планируют мое уничтожение.

Я не стал возражать ему, хотя трудно было представить их двух тупоголовых старших братьев, Аппия и Гая, принимающих участие в таком разврате.

В Анцио стояла ужасная погода, ветер с моря приносил дождевые заряды. Несмотря на это, Цицерон сидел на террасе, смотрел на серые волны на горизонте и пытался найти выход из ловушки. Наконец, когда прошло два или три дня и мозги его прочистились, он перешел в библиотеку.