Завтрашний ветер

грешным делом, предпочитали водочку под соленый

огурчик, то искали спасения в царскосельском клас-

сицизме. Маяковский как никто понял всей кожей,

что «улица корчится, безъязыкая, ей нечем кричать

и разговаривать». Маяковский выдернул любовь из

альковов, из пролеток лихачей и понес ее, как уста-

лого обманутого ребенка, в своих громадных руках,

оплетенных вздувшимися от напряжения жилами, на-

встречу ненавистной и родной ему улице.

Центральная линия гражданственности Пушкин —

Лермонтов — Некрасов была размыта кровью Хо-

дынки, Цусимы, Девятого января, Пятого года, сме-

шанной с крюшонами поэтических салонов. Явление

Маяковского, заявившего, что пора сбросить Пушки-

410

на с парохода современности, казалось поруганием

градаций. На самом деле Пушкина в Маяковском

было больше, чем во всех классицистах, вместе взя-

тых. В последней, завещательной исповеди «Во весь

голос» эта прямая преемственность бесспорна. «Во

весь голос» — это «Я памятник себе воздвиг неру-

котворный» пророка и певца социалистической ре-

волюции. Пушкинская интонация явственно прослу-

шивается сквозь грубоватые рубленые строки так не

похожего на него внешне потомка. Но еше в два-

дцать пятом голу Маяковский сказал: «Мы чаше бы

учились у мастеров, которые на собственной голове

пережили путь от Пушкина до сегодняшнего рево-

люционного Октября». Строки Пушкина «Я вас лю-

бил так искренно, так нежно, как дай вам бог лю-

бимой быть другим» для своего времени были вос-

станием против понимания любви как собственниче-

ства. Потомок впоследствии откликнется голосом

прямого наследника: «Чтоб не было любви — слу-

жанки замужеств, похоти, хлебов, постели прокляв,

встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь».

В Маяковском проступало и лермонтовское нача-

ло — резкость протеста против так называемых пра-

вил так называемого общества. «А вы, надменные

потомки...» трансформировалось в огрубевшее, как

сама эпоха: «Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванну и теплый клозет». С Лермонтовым

Маяковского роднила ненависть ко всему тому, что

уничтожает в человеке большие страсти, делая лю-

ден обезличенно похожими не только в социальных,

но и в интимных отношениях. В Маяковском — и

печоринский сардонизм, и отчаянье Арбенина, и за-

дыхающийся, сбивчивый голос затравленного героя

«Мцыри». Презрение к тому, что Пушкин и Лермон-

тов называли «чернью», было в генетическом коде

Маяковского. Маяковский на собственном опыте по-

нял, что, несмотря на социальные катаклизмы, чернь

умеет хитро мимикризироваться и выживать. До рево-

люции эту духовную чернь он называл буржуями, а по-

сле революции — «новоявленными советскими пом-

падурами», «прозаседавшимися». Третий мощный ис-

точник гражданственной силы Маяковского — это

Некрасов. Маяковский отшучивался, когда его спра-

шивали о некрасовском влиянии: «Одно время интере-

411

совался — не был ли он шулером. По недостатку

материалов дело прекратил». Но это было только

полемической позой. Вслушайтесь в некрасовское:

«Вы извините мне смех этот дерзкий. Логика ваша

немножко дика. Разве для вас Аполлон Бельведер-

ский хуже печного горшка?» Не только интонация, но

даже рифма «дерзкий — бельведерский» тут маяков-

ская. А разве может быть лучше эпиграф к «Облаку

в штанах», чем некрасовское: «От ликующих, празд-

но болтающих, обагряющих руки в крови уведи ме-

ня в стан погибающих за великое дело любви!»?

Итак, бунтарь против традиционности, на самом

деле стал главным наследником этой великой трои-

цы русской классической поэзии. Маяковский не раз-

рушал стен дома русской поэзии — он только сди-

рал с этих стен безвкусные обои, ломал перегород-

ки, расширял комнаты. Маяковский был результа-

том традиций русской литературы, а не их ниспро-

вержением. Не случайно он сам так был похож на

стольких литературных героев, представляя собой

конгломерат из Дубровского, Безухова, Базарова и

Раскольникова. Маяковский отчаянно богохульство-

вал: «Я думал — ты всесильный божище, а ты не-

доучка, крохотный божик». Но его взаимоотношения

с богом были гораздо сложнее, чем это могло пока-

заться на первый взгляд. Все первые произведения

Маяковского пересыпаны библейскими образами. Ло-

гическое объяснение простое — когда юный Маяков-

ский сидел в тюрьме, одной из разрешенных книг

была Библия. Парадокс заключался в том, что Аая-

ковский восставал против бога с оружием библей-

ских метафор в руках. Впрочем, революционные идеи

часто вступали в противоборство с лицемерием кле-

рикализма именно с этим оружием.

В сатирах Маяковского, без которых он непред-

ставим, проглядывает опять-таки озорной почерк

Пушкина — автора «Сказки о попе и работнике его

Балде», крыловская разговорная раскованность и

ядовитая ироничность Саши Черного (особенно в

новосатириконовском периоде работы Маяковского).

Однако последнее влияние не стоит преувеличивать —

слишком большая разница в масштабах дарований.

Из мировой литературы Маяковскому близки

Данте, Сервантес, Рабле, Гёте. Маяковский дважды

412

проговаривается о Джеке Лондоне, с чьей судьбой

у него была трагическая связь. Строчка о химерах

собора Парижской богоматери наводила на мысль

о Гюго. Ранний Маяковский называл себя «крико-

губым Заратустрой сегодняшних дней». Это нельзя

принимать на полную веру, так же как эпатирую-

щую жестокость строк: «Я люблю смотреть, как

умирают дети» или: «Никогда ничего не хочу читать.

Книги — что книги!» Великий писатель не может

не быть великим читателем. Маяковский прекрасно

знал литературу, иначе бы великого поэта Маяков-

ского не было. В Ницше Маяковского привлекала,

конечно, не его философия, которая затем была урод-

ливо экспроприирована фашизмом, но сила его поэ-

тических образов. Перед первой мировой войной сре-

ди развала и разброда, среди анемичного оккультиз-

ма Ницше казался многим русским интеллигентам

бунтарем против духовной крошечности, против нрав-

ственного прозябания, против обуржуазивания духа.

Но если Ницше видел в войне очищение застоявшей-

ся крови человечества, то Маяковский, несмотря на

краткий взрыв ложного патриотизма в начале первой

мировой войны, стал первым в России антивоенным

поэтом. Многие поэты с исторической неизбежностью

еще частично находились в плену гусарской романти-

зации войны. Маяковский, по законам новой истори-

ческой неизбежности, вырвался из этого плена. При-

ехавший в Россию и пытавшийся проповедовать кра-

соту войны Маринетти получил непримиримый отпор

от своих, казалось бы, собратьев — русских футурис-

тов. Безответственному северянинскому: «Но если на-

до — что ж, отлично! Коня! Шампанского! Кин-

жал!» — Маяковский противопоставил кровоточащее:

«В гниющем вагоне на 40 человек 4 ноги». Цифровая

метафора содрала ложноромантический флёр с мас-

совых убийств. Ницшеанство было только мимолет-

ным увлечением юноши Маяковского, но не пустило

глубоких корней в его душе. Прикрученный каната-

ми строк к мосту над рекой времени, герой Маяков-

ского выше, чем сверхчеловек, — он человек. По гло-

бальности охвата, по ощущению земного шара как

одного целого Маяковский ближе всех других зару-

бежных поэтов к Уитмену, которого, видимо, читал в

переводах К. Чуковского, спасшего великого амери-

413

канца из засахаренных рук Бальмонта. С Уитменом