Завтрашний ветер

эзии жесткость, резкость, впрочем, редкая и даже

среди поэтов-мужчин. Эти стихи были подозритель-

но неизящны. Каролина Павлова, Мирра Лохвицкая

выглядели рядом с этими стихами как рукоделие ря-

дом с кованым железом. А ведь ковали-то еще сов-

сем девичьи руки! Эстеты морщились: женщина-куз-

нец — это неестественно. Поэзия Ахматовой все-таки

была более женственна, с более мягкими очертани-

ями. А тут — сплошные острые углы! Цветаевский

характер был крепким орешком — в нем была пу-

гающан воинственность, дразнящая, задиристая аг-

рессивность. Цветаева этой воинственностью как бы

искупала сентиментальную слюнявость множества

томных поэтессочек, заполнявших в то время сво-

ей карамельной продукцией страницы журналов, реа-

билитируя само понятие о характере женщин, пока-

зывая своим примером, что в этом характере есть

не только кокетливая слабонервность, шармирующая

пассивность, но и твердость духа, и сила мастера.

Я знаю, что Венера — дело рук,

Ремесленник, — я знаю ремесло.

403

В Цветаевой ничего не было от синечулочного

суфражизма — она была женщиной с головы до пят,

отчаянной в любви, но сильной и в разрывах. Мятеж-

ничая, она иногда признавала «каменную безнадеж-

ность всех своих проказ». Но — независимостью все-

го своего творчества, своего жизненного поведения

она как еще никто из женщин-поэтов боролась за

право женщин иметь сильный характер, отвергая

устоявшийся во многих умах женский образ женствен-

ности, саморастворения в характере мужа или лю-

бимого. Взаиморастворение двоих друг в друге — это

она принимала как свободу и так умела радоваться

пусть недолгому счастью:

Мой! — и о каких наградах.

Рай — когда в руках, у рта —

Жизнь: распахнутая радость

Поздороваться с утра!

Где же она — мятежница, гордячка? Какие прос-

тые, выдышанные, любящие слова, под которыми под-

пишется любая счастливая женщина мира. Но у

Цветаевой была своя святая самозаповедь: «Я и в

предсмертной икоте останусь поэтом!» Этого она не

отдавала никому ни за какое так называемое счас-

тье. Она не только умела быть счастливой, но умела

и страдать, как самая обыкновенная женщина.

Увозят милых корабли,

Уводит их дорога белая...

И стон стоит вдоль всей земли:

«Мой милый, что тебе я сделала?»

И все-таки счастью подчиненности в любви она

предпочитала несчастье свободы. Мятежница просы-

палась в ней, и «цыганская страсть разлуки» броса-

ла ее в бездомное «куда-то»:

Как правая и левая рука —

Твоя душа моей душе близка.

Мы смежены блаженно и тепло,

Как правое и левое крыло.

Но вихрь встает — и бездна пролегла

От правого — до левого крыла!

Что было этим вихрем? Она сама. То, что блюс-

тители морали называют «вероломством», она назы-

вала верностью себе, ибо эта верность — не в под-

чинении, а в свободе.

404

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны, то есть —

Как сами себе верны.

Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы

столько писал о разлуке, как Цветаева. Она требова-

ла достоинства в любви и требовала достоинства при

расставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь

и лишь иногда его не удерживая. Мужчина и женщи-

на при расставании в «Поэме Конца» говорят у нее,

расставаясь, как представители двух равновеликих

государств, с той, правда, разницей, что женщина

все-таки выше:

— Я этого не хотел.

Не этого. (Молча: слушай!

Хотеть, это дело тел,

А мы друг для друга — души.)

Но могут ли обижаться мужчины на женщину-поэта,

которая даже самому любимому своему на свете че-

ловеку — Пушкину — в воображенном свидании от-

казала опереться на его руку, чтобы взойти на гору.

«Сама взойду!» — гордо сказала мятежница, внутри

почти идолопоклонница. Впрочем, я немножко спу-

тал и упростил ситуацию. Гордость Цветаевой была

такова, что она была уверена: Пушкин уже по ее

первому слову знал бы, «кто у него на пути», и даже

не рискнул бы предложить руку, чтобы идти в гору.

Впрочем, в конце стихотворения Цветаева все-таки

сменяет гордость на милость и разрешает себе побе-

жать вместе с Пушкиным за руку, но только вниз

по горе. Отношение Цветаевой к Пушкину удивитель-

но: она его любит, и ревнует, и спорит с ним, как с

живым человеком. В ответ на пушкинское:

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман —

она пишет: «Нет низких истин и высоких обманов,

есть только низкие обманы и высокие истины». С ка-

кой яростью, даже, может быть, переходящей в жен-

скую карающую несправедливость, говорит Цветае-

ва о жене Пушкина за то, что та после Пушкина по-

зволила себе выйти за генерала Ланского. Впрочем,

эта интонация, уже самозащитительная, звучит и в

405

феноменальном стихотворении «Попытка ревности».

«После мраморов Каррары как живется вам с тру-

хой гипсовой?» Маяковский боялся, чтобы на Пуш-

кина не «навели хрестоматийный глянец». В этом

Цветаева — с Маяковским. «Пушкин — в роли мо-

нумента? Пушкин — в роли мавзолея?» Но опять

вступает гордость профессионала. «Пушкинскую руку

жму, а не лижу». Своей великой гордостью Цветаева

рассчиталась за всю «негордость» женщин, утратив-

ших свое лицо перед лицом мужчин. За это ей дол-

жны быть благодарны женщины всего мира. Цве-

таева мощью своего творчества показала, что жен-

ская любящая душа — это не только хрупкая свечка,

не только прозрачный ручеек, созданный для того,

чтоб в нем отражался мужчина, но и пожар, переки-

дывающий огонь с одного дома на другой. Если пы-

таться найти психологическую формулу поэзии Цве-

таевой, то это, в противовес пушкинской гармонии,

разбивание гармонии стихией. Существуют любители

вытягивать из стихов афористические строчки и по

ним строить концепцию того или иного поэта. Конеч-

но, такой эксперимент можно проделать и со стиха-

ми Цветаевой. У нее есть четкие философские отлив-

ки, как, например: «Гений тот поезд, на который все

опаздывают». Но ее философия — внутри стихии жи-

зни, становящейся стихией стиха, стихией ритма, и

сама ее концепция — это стихия. Одного поэта, же-

лая его пожурить за непоследовательность, однажды

назвали «неуправляемым поэтом». Хотелось бы знать,

что в таком случае подразумевалось под выражени-

ем «управляемый поэт». Чем управляемый? Кем?

Как? В поэзии даже «самоуправляемость» невозможна.

Сердце настоящего поэта — это дом бездомности.

Поэт не боится впустить в себя стихию н не боится

быть разорванным ею на куски. Так произошло, на-

пример, с Блоком, когда он впустил в себя револю-

цию, которая сама написала за него гениальную по-

эму «Двенадцать». Так было и с Цветаевой, впускав-

шей в себя стихию своих личных и гражданских

чувств и единственно чему подчинявшуюся — так это

самой стихии. Но для того, чтобы стихия жизни стала

стихией искусства, нужна жестокая профессиональная

дисциплина. Стихии Цветаева не позволяла хозяйни-

чать в ее ремесле — здесь она сама была хозяйкой.

406

Марина Ивановна Цветаева — выдающийся поэт-

профессионал, вместе с Пастернаком и Маяковским

реформировавшая русское стихосложение на много

лет вперед. Такой замечательный поэт, как Ахматова,

которая так восхищалась Цветаевой, была лишь хра-

нительницей традиций, но не их обновителем, и в

этом смысле Цветаева выше Ахматовой. «Меня хва-

тит на 150 миллионов жизней»,— говорила Цветаева.