Завтрашний ветер

автограф, который Синатра и поставил на фирмен-

ной салфетке. На вопрос нашего корреспондента,

понравился ли ему завтрак, Синатра, направляясь

в самолет с чемоданом на закодированном замке, от-

ветил: «Англия — родина лучших завтраков». Тела,

читающие газету, будут довольны. Но что это даст

для ищущих, мечущихся душ, которыми полна Анг-

лия? Что же, я кладу на редакционный стол любой

из английских газет эту статью и, улыбаясь, говорю:

«Напечатайте. Попробуйте. Сдачи не надо».

Но вечер памяти Неруды закончился, а жизнь

Англии продолжается. За неделю я успел посмот-

реть два спектакля и штук двадцать фильмов. Но

мне показали один особенный фильм, который меня

потряс. Он был не слабее даже замечательного

фильма Формана «Полет над кукушкиным гнездом»,

где рассказывается о попытке восстания в сумасшед-

шем доме и о медленном обезволивании главного ге-

роя так называемыми транквилизаторами. Это был

документальный фильм, заснятый на видеопленку

медиками клиники Тависток с разрешения их паци-

ентов. Фильм предназначается только для профес-

сионального врачебного использования, а жаль. Его

бы надо показывать в самых крупных кинотеатрах

мира. Нет актеров гениальней самых простых людей,

когда они, забыв о кинокамере, ничего не изображают,

а таковы, каковы они есть. К психотерапевту прихо-

дит средняя английская семья: муж — магазинный

детектив, жена — домохозяйка (оба лет за сорок),

их дети: дочка 12 лет — школьница, и мальчик

Н лет — школьник. Родители не знают, что делать

СО своим мальчиком — он совсем отбился от рук,

прогуливает, ворует из дома, а недавно поджег в

мусорной корзине кучу газет. Родители жалуются

на то, что у них потерян контакт со своими деть-

ми — дети с ними ни о чем не советуются, ни о чем

не разговаривают. Но когда психотерапевт пытается,

чтобы родители откровенно начали говорить с ним, с

нрачом, к которому они пришли за помощью, то они

замолкают, опускают глаза, прячутся в скорлупу не-

доверчивости. Психотерапевт всячески пытается их

раскачать, наконец спрашивает: «Скажите, а о чем

им говорите друг с другом, если не говорите с соб-

ственными детьми?» Родители переглядываются, сно-

па опускают глаза. «Мы редко говорим...» — вы-

давливает муж. «Мы ни о чем уже давно не гово-

рим...» — вырывается у матери. «Тогда зачем же вы

пришли сюда, если ничего не хотите говорить не

только друг другу, но и мне?» — спрашивает пси-

хотерапевт. И вдруг у матери пробивается: «Когда

моя мать была беременной мной, они вместе с отцом

были погребены под руинами после немецкой бом-

бежки. Все думали, что они убиты. Только наша со-

бака этого не думала. Она искала их и нашла по

запаху сквозь обломки. А когда нашла, стала ла-

ни., показывая другим людям место... Их спасли, и

спасли меня в животе моей матери... Так и я

сейчас вроде той собаки... То, что я вас привела

да обломки нашей семьи, это мой лай, а словами я

не умею...»

Великая метафора, случайно вырвавшаяся ИЗ

уст этой женщины, дала психотерапевту, по его соб-

стнеиному признанию, ключ к семейной трагедии

неразговаривания друг с другом. Он понял, что

поджигание мальчиком бумаги в мусорной корзине

было тоже чем-то вроде собачьего лая над облом-

ками — чтобы привлечь внимание взрослых. Психо-

м рапевт научил этих людей разговаривать друг с

другом, открывать друг друга для себя. На видео-

пленке запечатлены их разные встречи, и мы видим,

как на наших глазах семья меняется, скованность

исчезает, и они даже начинают улыбаться, хотя

чуть пугаются своих собственных, непривычных им

улыбок. Психотерапевт в заключение не подводит

ни к какому «хэппи энду» — он осторожен в про-

гнозах по поводу их будущих взаимоотношений. Но

надежда на неравнодушие друг к другу появилась,

затеплилась, хотя еще робко. Они хотя бы в перво-

начальной степени перестали быть существующими

телами, начали становиться еще неумело и неуклю-

же — сосуществующими душами.

Я люблю Гайд-парк и каждый раз, когда при-

езжаю в Англию, хожу туда. Мне нравится идея от-

крытого выплескивания людьми своих душ. Но на

этот раз Гайд-парк произвел на меня грустное впе-

чатление, может быть, потому, что я пришел туда

после тавистокского, неподдельно исповедального

фильма. В речах, затянутых в крахмальные ворот-

нички квакеров, и расхристанных анархистов, и бес-

нующихся националистов, и сексуальных пророков с

немытыми шеями я уловил одну из самых жалких

разновидностей актерства — игру в исповедальность.

Слушатели были в основном из иностранных турис-

тов. Гайд-парк стал чем-то вроде цирка. Кроме то-

го, я был опечален тем, что не увидел моего старого

безымянного знакомого — толстого, похожего на но-

сорога африканца, который всегда водружал свою

личную лестницу с портретом и красным знаменем

и безудержно говорил, мешая в речах и горькую

правду жизни, и зазывные ярмарочные шуточки. Но

что-то в нем было настоящее — в этом африканце,

полном отчаяния и одновременно вакхического озор-

ства. Я не нашел его на этот раз и невесело поду-

1.1 ал, что он, может быть, заболел или даже умер.

Ведь на моей памяти он говорил на этом углу, с

этой самой лестницы, уже без малого лет два-

дцать.

Но люди должны говорить друг с другом, долж-

ны выкладывать друг другу души — иначе они ста-

нут только телами. Без актерства, а так, как в Та-

вистоке, мало-помалу, с трудом подбирая слова, но

с каждым словом открывая для себя друг друга.

Хороших людей на земле большинство, но они орга-

низованы хуже, чем плохие...

Не в этом ли проблема и сегодняшней Англии,

и всего человечества?

«НЕОБЯЗАТЕЛЬНО ЛЮБИТЬ

ТОЛЬКО БОЛЬШИЕ ДЕРЕВЬЯ»

Парижские заметки

1

Голый до пояса, уже немолодой мужчина в чер-

ных колготках прохаживался напротив центра Пом-

пиду, зазывно поигрывая татуированными бицепса-

ми, пока не собралась толпа. Для начала мужчина

выпустил изо рта несколько клубов пламени. Затем

он вынул из дерюжного мешка доску со вбитыми

в нее гвоздями, положил ее на мостовую и располо-

жился спиной на остриях гвоздей. Один за другим

на мохнатую грудь стали залезать приглашенные ши-

роким, радушным жестом туристы — американцы,

англичане, немцы. На груди образовалась целая ва-

вилонская башня. Когда она развалилась, мужчина

ловко вскочил с гвоздей, торжественно показывая

всем свою спину. Она была сильно исцарапана, но

не кровоточила. Раздались аплодисменты, и монеты

со звоном посыпались в шапку, лежащую на мосто-

вой. Это — работа. Тяжелая ежедневная работа.

В майские предвыборные дни перед вторым ту-

ром, когда все улицы Парижа и подземные пере-

ходы были оклеены портретами противоборствующих

кандидатов — Жискар д'Эстена и Франсуа Митте-

рана, понятие «работа» ни для кого не отменялось,

за исключением тех, у кого этой работы не было.

Озабоченно громыхали отбойные молотки в руках

рабочих, ремонтирующих улицы, озабоченно окунали

кисти в краску художники Монмартра, озабоченно

раскладывали в маленькие корзиночки свежую ма-

лину и клубнику зеленщики, и, взмокшие, как ло-

мовые лошади, танцовщицы ночных кабаре озабо-

ченно репетировали перед пустыми залами канкан,

вскидывая натруженные ноги выше слипшихся во-

лос, на которые только вечером сядут парики и