Страница 51 из 112
разрушать без ясного осознания созидательных задач
бесплодно. Но бесплодно и стремление сохранить
«статус-кво», ибо наступает страшный процесс само-
разрушения и появляются всепожирающие рыжие
муравьи. Бесплодно прятаться в древние пергаменты,
выискивая там спасительную мудрость. Бесплодно
выкрикивать веселый лозунг: «Плодитесь, коровы, —
жизнь коротка!» — и устраивать лукулловы пиры.
Бесплодно запираться от жизни, как Ребека, и ожи-
дать любого, кто осмелится нарушить ее покой, с
заряженным пистолетом. Бесплодно ломать кровати,
пытаясь спрятаться в секс от беспощадного времени,
как это делают представители младшего поколения
Буэндиа — Аурелиано Третий и Амаранта Урсула.
Бесплодно накопительство, ибо время пережевывает
все накопленное, как мул Петры Котес в конце концов
пережевывает перкалевые простыни, персидские ков-
ры, плюшевые одеяла, бархатные занавески и покров
с архиепископской постели, вышитый золотыми нит-
ками и украшенный шелковыми кистями.
Бесплодно и самоотречение Урсулы, надорвавшей-
ся в заботах по сохранению дома и рода. «Ей хоте-
лось позволить себе взбунтоваться, хотя бы на один
миг, на тот короткий миг, которого столько раз жа-
ждала и который столько раз откладывала, — ей
страстно хотелось плюнуть хотя бы один раз на все,
вывалить из сердца бесконечные груды дурных слов,
которыми она вынуждена была давиться в течение
целого века покорности».
Маркес предостерегает от всех опасностей безот-
ветственного бунта, но в то же время и призывает
людей «плюнуть хотя бы один раз на все». В этом и
двойственность, и одновременно цельность романа.
Еще много политиканов подменяют подлинный соци-
альный прогресс окраской домов то в один, то в
другой цвет. Еще много Урсул корчатся от желания
взбунтоваться хотя бы на миг, на тот короткий миг,
который они столько раз жаждали и откладывали.
Еще много зверских убийств совершается на земле,
но рупоры лживой информации настойчиво вбивают
в мозги граждан: «Мертвых не было».
Эксплуатируемое общество похоже на больную
Фернанду, которая из-за невежества, страха и хан-
жества боится открыть врачам истинную причину
своего недомогания и поэтому ей так трудно помочь.
Маркес опасается выписать скоропалительный ре-
цепт обществу, в котором он живет, но его диагноз
беспощадно ясен: болезнь разъединенности. И все-
таки Маркес верит в то, что человечество когда-нибудь
вылечится от этой болезни и, духовно не сдавшись
после столетий безостановочных ливней лжи и крови,
размывающих фундаменты семейных крепостей, об-
легченно вздохнет.
«В пятницу в два часа дня глупое доброе солнце
осветило.мир и было красным и шершавым, как кир-
пич, и почти таким же свежим, как вода».
Но для того, чтобы эта пятница настала, будущие
поколения должны помнить о том, что мертвые были...
КАРТИНЫ, СВЕРНУТЫЕ В ТРУБКИ
Весной шестьдесят третьего года я был в гостях
у Пабло Пикассо в его доме на юге Франции.
Маленький быстрый человечек со сморщенным
лицом старой мудрой ящерицы, столько раз остав-
лявшей хвост в руках тех, кто пытался ее схватить,
приручить, показывал мне свои работы. Сам он смот-
рел не на них, а на меня. Лукавые, искрящиеся любо-
пытством глаза, казалось, раскладывали меня на со-
ставные элементы, а потом вновь складывали уже в
каких-то иных, подвластных только воображению это-
го человека сочетаниях. Рама написанной в грязно-
розоватых тонах картины «Похищение сабинянок»
покачивалась, поставленная на загнутый кверху эски-
мосский шлепанец из тюленьей шкуры, надетый на
босу ногу. Руки, поросшие седыми, но какими-то весе-
ленькими волосами, с молниеносностью фокусника
показывали мне то мифологические композиции мас-
лом, то иллюстрации тушью к Достоевскому, то услов-
ные карандашные наброски. Уверенные и небрежные
взаимоотношения рук Пикассо с его работами были по-
хожи на взаимоотношения рук кукольника с его ге-
роями, выведенными на парад-алле при помощи еле
видимых ниточек. Работы плясали в руках, кланялись,
исчезали...
— Ну что, понравилось что-нибудь? Только чест-
но... Что понравилось — подарю... — так и ввинчивал-
ся в меня Пикассо глазами, вращающимися, как у
хозяина тира из книги «Белеет парус одинокий».
Я чувствовал себя Гавриком, но честно пробормотал,
что мне больше нравится голубой период, а не эти
последние работы.
Два молодых человека с напряженными оливко-
выми лицами подпольщиков, не представленные по-
именно, очевидно, по конспиративным причинам (Пи-
кассо попросил фоторепортера из «Юманите» не фото-
графировать их), еще более напряженно перегляну-
лись. Пикассо неожиданно для всех восторженно
захохотал, потребовал шампанского, которое немед-
ленно возникло на подносе в руках хозяйки, как будто
было на наших глазах создано из ничего воображе-
нием гения.
— Жива Россия-матушка! Жива! — кричал Пи-
кассо, размахивая бокалом. — Жив дух Настасьи
Филипповны, бросающей в огонь деньги! Ведь каждая
моя подпись даже под плохоньким рисунком — это
не меньше десятка тысяч долларов!
Пикассо обнял меня и поцеловал. От него пахло
свежими яблоками и свежей краской. Два молодых
человека с напряженными оливковыми лицами тем
временем скатали в трубки три холста, указанных
жестом хозяина, и, не попрощавшись, растворились
в огромном, наполненном тюрьмами и заговорами мире.
Картины Пабло,
свернутые в трубки,
вас принимали
молодые руки,
пропахшие в подполье деловитом
гектографами
или динамитом.
Картины Пабло, свернутые в трубки,
какие совершали вы поступки!
В каком-нибудь замызганном подвале
подпольщики вас грустно продавали,
но этим никогда не предавали.
Миллионер
чуть левый
из Нью-Джерси
рукой боксера в рыжеватой шерсти
отсчитывал им деньги,
на которые
печатала воззвания
история,
и на Мадрид
листовок стая падала,
как живопись, разодранная Пабло.
Картины Пабло,
свернутые в трубки,
возможно, краски ваши были хрупки,
но вас,
как дополнительная краска,
скрепляла кровь
кастильца или баска.
Для тех картин,
лишенных света, воздуха,
в стране распятой
не нашлось ни гвоздика.
Гвоздей десятки тысяч
уходили
на грузные портреты каудильо,
ценители,
как он хвалился,
классики,
которому мешали
все «пикассики».
И стали стены столькие пусты
из-за жандармской той переоценки.
Когда людей всех лучших ставят к стенке,
со стен сдирают лучшие холсты.
Был запрещен Пикассо,
но выласкивали
по-ханжески Эль Греко и Веласкеса.
Для классика живого — нету места.
А мертвый классик тих —
не жди протеста.
Но от такого лицемерья века
хотел свернуться в трубку
и Эль Греко.
Но воины Веласкеса
под латами,
но мальчики Мурильо под заплатами
Пикассо в трубках
на груди запрятали!
Но инсургенты Гойи
на расстреле
сквозь эти трубки
на убийц смотрели!
Картины Пабло,
свернутые в трубки,
вы мчались на конях,
садились в шлюпки
и даже становились парусами,
себя спасая от погони сами!
И, может быть,
подпольщик в Барселоне,
взяв эту трубку
в юные ладони,
как будто в потайной трубе подзорной