Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 18 из 112

девчонки-малявки —

местные модницы из малярки

топчут снежок

луноходами тяжкими

с парой асадовских строк под кудряшками.

81

В этой же клетке —

их ухажеры,

и у галантного слесаря Жоры

под ливерпульской чуприной косматой

фильм с Пугачевой,

хоккей с Канадой,

и вылез Мегрэ из кармана ватника,

что-то мотая на ус аккуратненько...

Что вы подбрасываете в костерик,

чей узнаваемый дым

так горек?

Законсервированная культура —

это костер,

где строки Катулла,

еще не прочтенные смазчицей Элкой,

страшно счастливой чулками со стрелкой.

Можно ли,

чтобы детей акварели

вместе с народным театром сгорели,

и сварщику Грише,

смущенно носатому,

не выпала роль Сирано

или Сатина?

Ноты Чайковского лижет пламя...

Как же не дрогнула в страхе рука,

культуру

вычеркивая

из плана,

у бонопартика-плановика?

Не обрекайте

грядущую нацию,

ждущую выплеска,

на консервацию.

Законсервированная культура —

это жестянки консервные лиц,

это за пазухой политура

и наркомана трясущийся шприц.

Боремся с водкой,

но нету науки,

как же нам быть с бормотухой скуки.

Разве водчишу менять на скучищу —

путь,

чтобы стали мы лучше и чище?

Двадцатилетние,

вам досталась

века двадцатого

дряхлая старость.

Что принесем к двадцать первому веку —

в клетке заржавленной дискотеку?

Стали консервами духа

кассетки.

Быть одноклеточным —

это быть в клетке.

Законсервированная культура —

Шлягерный шлак в ушах штукатура,

для коего даже понятия нет,

что Пастернак не трава,

а поэт.

Вам бы повыкричаться без ошейника,

вам бы повыплеснуть злость,

озорство.

Вам бы —

нового Евтушенко,

лучше старого —

раз в сто!

Я вас люблю,

потому и обидно.

Мир неделим

на «элиту»

и «быдло».

Чем оно станет,

ваше наследие,

без Достоевского,

без Бетховена?

Будет безъядерное тысячелетие,

если не выродится

в бездуховное!

И, ободрав до крови ладоши

о клетку

с танцующей в ней тоской,

глазами вас жжет

Карамазов Алеша,

а вы и не знаете —

кто он такой.

КРАНОМ — ИЗ ГРЯЗИ

На КамАЗе шутили когда-то:

«Живем, как

в Париже,

лишь дома чуть пониже,

асфальт чуть пожиже...»

Моя в луже резиновые ботфорты,

так сказал крановщик,

весь подсолнушно рыжий:

«То, что кажется жижей, —

твердо.

То, что кажется твердым, —

жижа...»

Невдали от могилы Цветаевой

там, на КамАЗе,

утопала девчонка-монтажница

в озере грязи.

Чуть шагнула к столовке,

ступив на неверные хлипкие досточки,—

грязь ее засосала,

трясиной сдавив ее косточки.

Люди, стоя на твердом,

смеялись над этим сначала,

но девчонка тонула,

девчонка нешуточно —

в голос кричала.

Погибала девчонка,

пока гоготали разини,

посреди человечества,

как посередине трясины;

и как будто антенна,

беретика розовый хвостик

трепетал над трясиной,

хватаясь в отчаянье детском за воздух...

Ну а тот крановщик,

разом выдрав ключи из кармана,

зверем прыгнул в кабину

взревевшего яростно крана,

и рванулась могуче стрела

на отчаянный голос в болоте

так, чтоб хвостик берета

не сбить в осторожном полете,

При пожаре — сдаваться нельзя.

Отмывают крестьянки от яда черемухи,

и погибший пожарник

с укором глядит на меня.

С головой белоснежной когда-то,

но черной отныне от пепла Чернобыля,

обожженное тело

выносит Эйнштейн из огня.

ГЛУПОВЦЫ

Город Глупов,

о, если бы ты был один,

но и градостроительство есть,

и свои доморощенные

растрелли.

Вы простите меня,

Салтыков-Щедрин,

я хочу,

чтобы вы устарели...

Подстригают в столице ногти —

рубят в Глупове

руки по локти.

Есть решение —

сеять рожь,

ну, а в Глупове сеют ложь.

Разве умным раскроет объятия

наша глуповская дурократия?

Если глуп окончательно сам,

должен быть поглупее зам.

В благоглуповских перехлестах

пародируют все до строки.

Хуже исполнителей злостных

исполнители-глупцарьки.

Пародисты постановлений,

вы раздутей пустых кочанов.

Рядом с вами,

как бронзовый гений,

пародист Александр Иванов.

Наши глуповские радикалы

даже в Пушкина тычут перстом,

вырубая:

«Поднимем бокалы...»,

где «Да здравствует разум!»

потом.

Эти глуповцы протокола

столько драм проморгали

во сне,

и по милости их дырокола

тыщи дыр оказались в стране.

Им хотелось,

чтоб мы с колыбели

все глупели,

глупели,

глупели,

и не поняли,

как глупы

наши глуповские столпы,

Не запишешь их глупость

в дуры.

Эта глупость

спасание шкуры,

хитроумнейший саботаж —

распустеж,

разгильдяж,

замотаж...

Я иду —

и по лужам хлюпаю.

Дом

разваливается

по кирпичу...

Посредине города Глупова

Умной улицы я хочу.

ЯРМАРКА В СИМБИРСКЕ

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Почище Гамбурга!

Держи карман!

Шарманки шамкают,

а шали шаркают,

и глотки гаркают:

«К нам,

к нам!»

В руках приказчиков

под сказки-присказки

воздушны соболи,

парча тяжка,

а глаз у пристава

косится пристально

и на «селедочке»1—

перчаточка.

Но та перчаточка

в момент с улыбочкой

взлетает рыбочкой

под козырек,

когда в пролеточке

с какой-то цыпочкой,

икая,

катит

икорный бог.

И богу нравится,

как расступаются

платки,

треухи

и картузы,

и, намалеваны

икрою паюсной,

под носом дамочки

блестят усы.

А зазывалы

рокочут басом.

Торгуют юфтью,

шевром,

атласом,

прокисшим квасом,

пречистым Спасом,

протухшим мясом

и Салиасом2.

И, продав свою картошку

да хвативши первача,

баба ходит под гармошку,

еле ноги волоча.

1 Полицейская шашка (жарг.).

2 Салиас — популярный в то время среди мещанства пи-

сатель.

И поет она,

предерзостная,

все захмелевая,

шаль за кончики придерживая,

будто молодая:

«Я была у Оки,

ела я-бо-ло-ки,

с виду золоченые —

в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.

Я в котле сварила кашу.

Каша с Камою горька.

Кама — слезная река.

Я поехала на Яик,

села с миленьким на ялик.

По верхам и по низам —

все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.

Я купила себе дом.

Чем для бабы не уют?

А сквозь крышу слезы льют...»

Баба крутит головой,

все в глазах качается.

Хочет быть молодой,

а не получается.

И гармошка то зальется,

то вопьется,

как репей...

Пей, Россия,

ежли пьется,

только душу не пропей!..

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Гуляй,

кому гуляется!

А баба пьяная

в грязи валяется.

В тумане плавая,

царь похваляется...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Корпя над планами,

министры маются...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Кому-то памятник

подготовляется...