Завтрашний ветер

на себя функцию совести народа. Функция совести

невозможна без боли, без сострадания. К сожалению,

рядом с оставляющим желать лучшего прогрессом

обезболивания в медицине происходит катастрофиче-

ски прогрессирующий процесс обезболивания поэзии.

Муки совеет боль за других делают человека челове-

ком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязатель-

ная для звания русского поэта, и если от нее убе-

гают или в ложноклассические туманы, или в рифмо-

ванные лозунги, или в расхристанный модернизм без

Христа за пазухой — это крошечность, недостойная

нашего великого времени, в которое мы живем, и ве-

ликой страны, в которой мы родились. Поэзия не де-

лается по рецептам. Но у нас есть несколько заве-

тов, не восприняв которые не подобает считать себя

наследниками русской поэзии. Вот они: «Восстань,

пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей

и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца лю-

дей!» — Пушкин. «Проснешься ль ты, осмеянный про-

рок? Иль никогда на голос мщенья из золотых но-

жон не вырвешь свой клинок, покрытый ржавчиной

презренья?» — Лермонтов. «От ликующих, праздно

болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в

стан погибающих за великое дело любви» — Некра-

сов. «Пускай зовут: забудь, поэт, вернись в красивые

уюты. Нет, лучше сгинуть в стуже лютой. Уюта —

нет. Покоя — нет» — Блок. «Счастлив тем, что цело-

вал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зве-

рье, как братьев наших меньших, никогда не бил по

голове» — Есенин. «Когда строку диктует чувство,

оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство,

и дышат почва и судьба» — Пастернак. «И песня,

и стих — это бомба и знамя» — Маяковский.

На этом стояла, стоит и будет стоять русская

поэзия.

МЫ — ОДНО ЦЕЛОЕ

У Пастернака есть примечательные строки о том,

что происходило в душе лучших людей России во

время продвижения царской армии по Кавказу:

И в неизбывное насилье

Колонны, шедшие извне,

На той войне черту вносили,

Невиданную на войне.

Чем движим был поток их? Тем ли,

Что кто-то посылал на бой?

Или, влюбляясь в эту землю,

Он дальше влекся сам собой?

Помимо поэтической красоты, в этих стихах есть

точность исторического анализа. Насилие над кавказ-

скими народами исходило из карательно-угнетатель-

ской задачи, поставленной царским режимом перед

своими генералами. Но увиденное воочию свободолю-

бие других народов находило свой отклик у свободо-

любия мыслящих русских солдат и офицеров, спря-

танного под казенным сукном армейских мундиров.

Помимо боевых ран, появилась и раненость болью

других народов, раненость красотой чужой земли,

открывшейся перед глазами. Эта земля становилась

своей не просто территориально, но, главное, духов-

но. Покорители оказывались покоренными. Завоева-

ние территории превращалось в завоевание самих за-

воевателей, зачарованных тайнами и культурой ино-

го мира, в который помимо оружия они, вне зави-

40

симости от правительства, несли свои тайны, свою

культуру, свое свободолюбие. А одно свободолюбие

всегда поймет другое. Так возникали кавказские сти-

хи Пушкина, повести Лермонтова, «Хаджи-Мурат»

Толстого. В стихах гораздо меньшего по литератур-

ному значению Полежаева прозвучал, возвышая его

как поэта, гражданский придушенный крик еще мла-

денческого, но уже втянувшего в себя воздух буду-

щего, революционного интернационализма. Полежаев,

может быть, был первым русским поэтом, который,

так больно поняв на собственной шкуре шпицрутены

угнетения, сказал, что угнетатели и у русского наро-

да, и у других народов общие. Впрочем, кто знает,

не был ли засечен когда-то батыевскими плетьми ка-

кой-нибудь неведомый нам монгольский поэт-кочев-

ник, однажды замерший на своей мохноногой лошадке

перед красотой пылающей русской церкви и вы-

плеснувший свою жалость к чужой истерзанной зем-

ле в импровизированной заунывной песне у поход-

ного костра, за что после был казнен? Кто знает, что

было в душе у товарищей Стеньки Разина, когда они

смотрели на расходящуюся кругами Волгу, приняв-

шую в себя тело персиянки, совсем не повинной в

их страданиях, толкнувших их на восстание? Гряну-

ли-то они потом удалую песню, но все же «на помин

ее души», — значит, была в их разбойных, ожесто-

чившихся сердцах христианская вина за эту персиян-

ку, из тех, кого они звали «нехристями»? Сострада-

ние, без которого немыслим человек, и есть начало

интернационализма, чьи корни гораздо глубже, чем

его название. Ожиревший, скотоложествующий Рим

придумал себе для увеселения бой гладиаторов, где

сталкивал себе на потеху вооруженных мечами несча-

стных детей разных народов, как бы видя в этих иг-

рищах живую, истекающую кровью модель человече-

ства. Но из взаимосострадания, которым прониклись

друг к другу разноплеменные гладиаторы, родилась

первая революционная интернациональная армия

Спартака, объединенная классовым прозрением —

угнетатели общие, именно это и была зачаточная мо-

дель будущего.

От армии Спартака до интербригады в Испании —

такова историческая линия эволюционного возмужа-

ния интернационализма. От взаимного сострадания,

от взаимной помощи к общей борьбе против общих

врагов — таковы были интернациональные принципы,

благодаря которым победила Октябрьская револю-

ция и благодаря которым наше разноязыкое государ-

ство вышло победителем в Великую Отечественную.

Исходя из потенциальных возможностей нашей

страны, она способна дать на своем собственном при-

мере уже зрелую модель будущего всечеловеческого

братства, если мы до конца искореним в наиболее мед-

ленно меняющемся механизме — человеческой пси-

хологии — все, даже малые, остатки чуждой приро-

де социализма национальной ограниченности. А она

иногда еще дает себя знать, проявляясь то в лож-

ных философских концепциях, лишенных проверки

социальностью, то в псевдоисторизме помпезных ук-

рашательских романов, то в стихах, бесперспективно

ностальгирующих о прошлом как о некоем едином

целом, то в размашистом общественном шапкозаки-

дательстве, то в национальной ущемленности, что

иногда перерастает в ту же заносчивость, то в по-

просту отвратительных, еще до конца не выветрив-

шихся выражениях по адресу той или иной нацио-

нальности, то попросту в пошлых, зубоскальских анек-

дотах, откровенно попахивающих прошлым. На фоне

тех гигантских преодолений, которые произошли после

Октябрьской революции, эти непреодоленности выгля-

дят особенно недопустимыми, ибо социализм и на-

ционализм есть вещи несовместимые. Социалистиче-

ская революция восстала не только против опреде-

ленной классовой структуры, но и против определен-

ной психологической структуры, одним из опорных

столбов которой является национальная ограничен-

ность. Слава богу, прошло то время, когда вульгар-

ная социология пыталась при помощи интернацио-

нализма атаковать святая святых — национальные

традиции, бестактно задевая порой самое глубокое

народное чувство. Но опасен и другой крен — когда

бережное восстановление национальных традиций мо-

жет хотя бы временно оттеснить тему интернациона-

лизма. Так же как национальные традиции, интерна-

ционализм не есть нечто временное, связанное с га-

зетной «злободневностью», с конъюнктурными повет-

риями. Интернационализм не поветрие, а ветер ис-