Завтрашний ветер

ние храмов Дианы Эфесской, а на закомплексованный

литературный геростратизм. Молодой поэт может

добиться признания читателей только собственными

стихами, но никогда — попыткой поджигательства чу-

жих репутаций. Зависть к чужому успеху превраща-

ется в того самого лисенка, который выел внутреннос-

ти самонадеянного юного спартанца, прятавшего его

за пазухой.

Похвально то, что многие молодые поэты непосред-

ственно обращаются к России, к ее истории, ее тра-

дициям. Однако высокое слово «Россия» в ряде сти-

хов звучит внесоциально и почему-то не сочетается

с широким интернациональным чувством. Этого ни-

когда не было в большой русской литературе. Русская

литература всегда была воинствующе интернациона-

листична. И я хотел бы пожелать молодым писателям:

храня славные традиции русской литературы, не за-

бывать об одной из ее самых святых традиций —

традиции интернационализма.

Закончить я хочу цитатой из Тургенева:

«У нас еще господствует ложное мнение, что тот

де народный писатель, кто говорит народным языч-

ком, подделывается под русские шуточки, часто изъ-

являет в своих сочинениях горячую любовь к роди-

не и глубочайшее презрение к иностранцам... Но мы

не так понимаем слово «народный». В наших глазах

тот заслуживает это название, кто, по особому ли

дару природы, вследствие ли многотревожной и раз-

нообразной жизни, как бы вторично сделался рус-

ским, проникнулся весь сущностью своего народа...»

БОЛЬШОЕ И КРОШЕЧНОЕ

Блок в письме к С. А. Богомолову с тактично при-

глушенной иронией посоветовал: «Вы не думайте на-

рочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, мо-

жет быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошеч-

ное».

Заметим, что Блок писал это в то время, когда

часть писателей под влиянием поверхностно поня-

того образа Заратустры уходила в эгоцентрические

абстракции, пытаясь выглядеть сверхчеловеками и

стесняясь быть просто человеками. Бульварным апо-

феозом этого суперменизма был роман Арцыбашева

«Санин», но гигантоманией побаливали и более ода-

ренные художники: «Я гений — Игорь Северянин».

Блок не относил, как мы имеем смелость догады-

ваться, гигантоманию к понятию «большого» в ис-

кусстве — гигантомания всегда не что иное, как

жирное дитя худосочного комплекса неполноценнос-

ти. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась угол-

ками губ: «Когда б вы знали, из какого сора рас-

тут стихи, не ведая стыда...» Но нарочито «крошеч-

ное» есть такое же воплощение неполноценности,

как и нарочито «большое» — то есть то уничижение,

которое паче гордости.

Я начал свою литературную жизнь в то время,

когда наше искусство было больно гигантоманией.

Пышные фильмы с многотысячными банкетами на

фоне электростанций, Волгодонские или целинные поэ-

тические циклы, построенные по принципу пластили-

нового монументализма. Я был дитя своего времени и

болел его болезнями вместе с ним, — слава богу, что

корь гигантомании перенес в литературном младенче-

стве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся

осложнения. Но мне кажется, что в последние годы

наше искусство вообще и поэзия в частности заболели

другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а

именно «крошечностью», поэтому совет Блока «думать

о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей

насущности. В искусстве появилась некая боязнь ис-

торического пространства, пространства духовного.

К сожалению, некоторые критики, вместо того что-

бы быть вдумчивыми лечащими врачами, помогаю-

щими избавиться от этой болезни, поддерживают

крошечность намерений. Попытка исподволь заме-

нить Пушкина Фетом на знамени русской поэзии,

конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,

особенно для морально неустоявшихся умов поэтиче-

ской молодежи. Во многих печатающихся сейчас

стихах молодых разлита какая-то странноватая по-

мещичья благостность, попахивает гераневым мещан-

ским воздушком подозрительного спокойствия совес-

ти — этакая псевдогармония, ибо настоящая гармо-

ния включает в себя бурю, внутри которой и есть

величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь

и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущает-

ся подозрительно ранняя душевная устроенность или

стремление к этой устроенности при помощи строк,

написанных столбиками. А как же насчет «позорно-

го благоразумия»? Позорное благоразумие и есть ос-

нова духовной крошечности. Крошечность иногда при-

кидывается гражданственностью. Наши газеты еще

не проявляют должной нетерпимости к так назы-

ваемым «датским» стихам — наспех настряпанным

к определенным датам. За многими из этих дат сто-

ят великие по значению социальные катаклизмы и

торжественно-трагедийные события, но это величие,

могущее быть источником глубоких философских обоб-

щений, порой сводится в деловитых стихотворных

упражнениях к уровню бодрых застольных тостов.

Но с какой поры жанр тостов стал называться граж-

данственностью? Социалистическое содержание таких

виршей равно нулю, несмотря на все необходимые

в таких случаях политические заклинания. Между

халтурным послереволюционным стишком по поводу

1 Мая или 7 Ноября и сусальным рождественским

стишком в дореволюционной «Ниве» никакой мораль-

ной разницы: их делает близнецами их общая мать —

духовная крошечность. Почему великое становится

предметом эксплуатации крошечностью? Чем ответст-

венней тема, тем ответственней должно быть и от-

ношение к ней. Но возьмем великие стройки — на-

пример, БАМ. Наша молодежь, рабочие, строители,

инженеры делают действительно большое дело, иног-

да в нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему

же на фоне этих трудностей начала уже лихо притан-

цовывать песенно-эстрадная, бравурная легковес-

ность — то есть крошечность отношения к великим

делам?

Третий вид крошечности надменно противопостав-

ляет себя и первому ее, элегически-классицистиче-

скому виду, и второму — спекулятивно-ангажирован-

ному.

Третий вид крошечности — это формализм, не до-

гадывающийся о том, что два предыдущих вида то-

же насквозь морально формалистичны и не что иное,

как его родственники по равнодушному отношению

к людям, ко времени. Если элегический вид ходит

в шелковом маниловском халате, из-под которого ино-

гда неподобающе торчат лапти «алярюса», а второй

вид — в псевдокомсомольской ковбойке с засученны-

ми рукавами, то третий вид — в джинсах, с обяза-

тельной бахромой метафор. Рваный ритм, якобы ото-

бражающий атомный апокалипсис. Устрашающие

неологизмы. Все предметы в мире существуют лишь

для того, чтобы сравнить их друг с другом. Коктейль

стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками

айсбергового равнодушия. А равнодушие — уже кро-

шечность. Я это все пишу не для того, чтобы персо-

нифицировать тот или иной вид крошечности, не для

того, чтобы любители намеков лихорадочно подстав-

ляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу,

скажу так: валите все на меня — повинен и в пер-

вом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу вели-

кую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечны-

ми хотя бы иногда, хотя бы в чем-то. Но добав-

лю одно.

В западной поэзии было и есть немало значитель-

ных поэтов «герметического» направления. В русской

поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская

поэзия с самого начала своего существования взяла