Когда море отступает

И тут из черной ямы сарая вылезает бульдозер.

Врач, которого поддерживают его помощники, засучивает Жаку рукав и делает укол. Выпрямившись, он вылезает на дорогу, облегченно вздыхает, обменивается красноречивым взглядом с офицером инженерных войск, потом переводит взгляд на других. Солдаты смотрят на офицеров, те переглядываются между собой.

— Сколько времени нужно, чтобы отбуксировать? — спрашивает Птижан; голос его звучит глухо.

— Три часа.

Рев бульдозера становится оглушительным. Офицер инженерных войск свистит. Бульдозер останавливается шагах в двадцати. После укола Жак почти теряет сознание.

— Абель!.. — шепчет он.

— Тебе больно?

— Легче стало.

— Сейчас тебя вытащат.

— Три минуты, — говорит долговязый офицер инженерных войск и трет распухшую нижнюю губу.

Птижан оторопело смотрит на начальника колонны, на офицера инженерных войск, на вереницу машин. Между грузовиками вклинился мотоциклет. Руки у Птижана повисают как плети. Врач уже куда-то исчез. Бенжамен твердит одно и то же, но без прежней настойчивости:

— Идите к своим машинам. Вперед. Никому не оказывать помощи. Леклерк! Леклерк! Я к вам обращаюсь.

Взлетает ракета и грациозно опускается на землю… Жак закрыл глаза. Он заснул. И тут всеми овладевает страстное желание с этим покончить. Жаку все равно крышка, все равно крышка! Почему же из-за него должны погибать другие? Ракета — сигнал немецкой артиллерии. Сейчас начнется! Надо скорей трогать! Смыться отсюда! Ведь он уже мертв!

Абель загораживает дорогу; его шатает.

— Уведите его, — говорит Птижан.

Прикосновение чужих рук выводит Абеля из оцепенения. Он пытается оторвать от себя повисшую на нем гроздь людей и воет от ярости:

— Жак! Жак! Сволочи! Сволочи! Сволочи!

Четверо молодцов оттаскивают его от машины, за которую он ухватился. Грубой силы они не применяют. Обращаются с ним осторожно. Абель бьется, высвобождается, вырывается, в исступлении бросается на Бенжамена. Унтер-офицер бьет его рукояткой револьвера. Абель теряет равновесие и падает в грязь. Его поднимают.

— Перестань дурака валять, старик! — шепчет ему один из товарищей.

Сержант Бенжамен мрачно смотрит на свой револьвер.

Офицер инженерных войск влезает на бульдозер. Рев моторов становится нестерпимым. Над яблонями расцветает вторая ракета. Бульдозер скрежещет, толкает, взрывает, перемалывает. Грузовик сопротивляется ему всей своей тяжестью, как-то странно покачивается, медленно приподнимается, становится на дыбы, огромный, как цирковой слон, задирающий передние лапы. Сопровождающие колонну солдаты, снабженные миноискателями, надсаживаются, помогая бульдозеру. Их всего двадцать человек, подталкивающих к смерти рядового Жака Лафлера.

Грузовик бесконечно долго раскачивается и наконец погружается. Гнилое болото вздувается крупными желтыми пузырями, и они тут же лопаются.

Бульдозер дает задний ход и возвращается в поселок. Грузовики, весело пыхтя, следуют за ним «нос в нос» и как будто бы готовы от нетерпения спихнуть его с дороги.

Лежа на спине в кузове грузовика, Абель видит, как над ним покачивается грозовое небо, а по лицу пробегают зарницы. Дрожь машины отдается в спине. Абель чувствует, что он жив, и, несмотря на весь этот ужас, счастлив тем, что он жив. Вот так его будет подбрасывать, и в конце концов он, конечно, вылетит из автомашины и упадет в небо, туда, где загорается звезда первого снаряда, а стрельба между тем возобновляется, но уже не прицельная, а беспорядочная, и снаряды ложатся дальше, обдавая брызгами искалеченные приречные ракиты.

V

«Она ласкается, не гася света». Сказать так про женщину в добродетельном Квебеке значило бы нанести ей оскорбление. Малютка ласкается только при свете. Ну, а Валерия?.. Вздорная эта мысль время от времени прорезает Абелю мозг и то засядет у него в голове, а то ворочается, как трактор на поле… Я рассказываю о смерти Жака, а сам думаю: что, если эта женщина хочет ласкаться, не гася света? Малютка любит ласкаться при свете, только не очень ярком. Ну, а Валерия? Ну, а Валерия?.. На ферме какой-то монгольского типа большеголовый мужчина играет на гармонике. Другие упиваются чисто крестьянской тоской по родине. Они скучают без своих саванн. В проеме раскрытого сарая, имеющем форму трапеции, сгустился ночной мрак. Свинорылый дядька по прозвищу Золушка ударяет рукой по кастрюле. Рядом со связкой лука на балке сарая висит подкова. Тут отдыхают шоды. После Фалеза. Тогда я не знал, что это моя семья. Теперь я сирота. Сирота с 45 года. От шелестящей бузины исходит приторный запах.

Вокруг Абеля ликует победоносное лето, а он тяжко вздыхает:

— Мне тогда было всего только девятнадцать лет, Валерия! Когда я вижу теперь девятнадцатилетних юношей, я отказываюсь что-либо понимать. Заставляют воевать мальчишек. Пусть даже они весят восемьдесят кило!.. Через неделю я очнулся в походном лазарете. Там были сестры — добрый знак! Одна брюнетка мне сказала: «Фалез взят». А я плевать хотел на Фалез! Когда меня спросили, как погиб Жак Лафлер, я тщетно напрягал память. Я уже ничего не помнил. Все улетучилось. Горсть песку. Я видел перед собой поле, дорогу, трещащие грузовики, двускатную колокольню, мрачно горланившего сержанта Бенжамена, но решительно ничего при этом не испытывал. Мне было на все наплевать… Да, наплевать.

Абель вспомнил Малютку с ее «Плевать, плевать, плевать», с этой ее заклинающей скороговоркой. Бедная потаскушечка!..

— Это травма, — серьезно сказала Валерия.

Нет, Валерия не меняется. Впрочем, ведь никто не меняется.

— Так мне и было сказано. По выходе из лазарета я лихо насвистался. Меня, пьянчугу несчастного, подобрали и направили в часть. Спасли. Валерия! Мне тридцать шесть лет. Я скот. Да, да, вы обо мне все время так думали. А все-таки я иной раз просыпаюсь ночью в смертной тоске! Я опять вижу грузовик — он, как зверь, стал на задние лапы. На нем белыми буквами в ободке из наивных цветочков написано: «Софи». Я как сейчас вижу Софи, чувствую запах ила… Слышу голос Жака… Кричу: «Иду, иду!» И не могу пошевелиться… Увяз не он, а я. И я силюсь выкарабкаться, выволочить ноги… И все на одном месте… Я увяз в сегодняшнем дне!

Абель поднял голову. Взгляд, ушедший было внутрь, устремился к внешнему миру, и косина исчезла.

— В рапорте не было сказано ни слова о Жаке. Шофер Жак Лафлер? Да он умер!.. Или… Во всяком случае, Не при нас… Вот и все! Как будто не было Софи на краю дороги, не было лейтенанта инженерных войск с его спортивным видом, как будто из недр преисподней не вылез бульдозер, как будто немецкая артиллерия вновь не открыла огня и не заставила нас двинуться дальше! Птижана перевели, и мы с ним встретились позднее, в Прирейнской области. Выкурили по сигарете, но ни о чем серьезном так и не поговорили… Не могли. Вот и все.

Абель и Валерия медленно двинулись к машине.

— Когда я догнал свой полк, я опять проезжал эти места. Вода сошла, обнажились глыбы земли, все в трещинах. Много потерпевших аварию машин было убрано с дороги. А от Софи никаких следов.

К оборотной стороне щитка было прикреплено зеркальце. Валерия перевернула его и, по-видимому, не узнала себя в этой женщине с каменным лицом.

— Вы смотрели «Миссис Минивер»?

— Это английский фильм о женщине с букетом роз и о ее сыновьях, ушедших на войну…

— Да. Ну так вот, все женщины представляют себе войну, как миссис Минивер. Если человек ранен, им представляется прекрасная алая кровь; если же человеку не повезло и его убивают, то им кажется, что непременно наповал. Это наша вина. Мы начали лгать еще в пещерном веке! Мы ни за что не скажем: «У твоего сына вылезло два метра кишок, и перед смертью он визжал, как свинья, когда ее режут». Ни за что! Таким образом, у матерей создастся приукрашенное представление о солдате на войне. Пожилым это дает силы продолжать председательствовать в разных обществах, а тем, кто помоложе, надеяться на то, что когда-нибудь они их сменят…