Страница 70 из 91
Я. Если мы идем освобождать их, то цель войны должна быть та, чтоб Наполеона свергнуть с престола, ибо если в них самих не будет твердости, то он, и по замирении, рано или поздно снова возобладает над ними: честолюбивые намерения его не перестанут в нем пылать. Буде же предполагается вырвать из рук его Францию, то это, по многим причинам, не так легко. Первое. Пруссия бессильна, порабощена; во многих ее городах и крепостях сидят французы. Второе. Наполеон женат на дочери австрийского императора и уже имеет от нее сына. Третье. Саксонский король, по расчетам своим или от страха, предан совершенно французскому двору. По всем сим обстоятельствам, может быть, и самые победы наши не ободрят их столько, чтоб поднять оружие и вступить с нами в союз. Итак, не будучи в них уверены, мы идем единственно для них, оставляя сгоревшую Москву, разгромленный Смоленск и окровавленную Россию без призрения, с новыми надобностями требовать от нее и войск, и содержания их.
Он. Да, признаться дóлжно, что этот великодушный наш поступок и ожидаемая оттого слава сопряжены с немалым пожертвованием и великою отважностью.
Я. Хорошо, если предприятие наше увенчается успехами. Но ежели, паче чаяния, мы, зашедши далеко, принуждены будем, прогнанные и с потерями, возвратиться назад, то, подняв опять Наполеона, не лишимся ли мы тех преимуществ, какие теперь над ним имеем? Не скажет ли Европа: они сравнялись, прогнали взаимно друг друга, и кто из них одержит верх – неизвестно?
Он. Да, это правда! Будущего нельзя знать.
Я. Для чего бы не остаться нам у себя в России, предлагая утесненным державам, чтоб они воспользовались удобностью случая освободить себя из-под ига Франции? Можно, если они ополчатся, обещать им вспомоществование частью наших войск, как Павел Первый помогал Австрии, послав к ней Суворова с войсками, но не участвуя в том всем своим царством. Тогда, если бы и последовали какие неуспехи, уважение других держав к могуществу России, особливо же низложением исполинских наполеоновских сил приобретенное, нимало бы чрез то не уменьшилось.
Он. Я сам так думаю, но государь предполагает иначе, и мы пойдем далее.
Я. Если и вы так думаете, то для чего же не настоите в том пред государем? Он, по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы.
Он. Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним.
Сим кончился разговор наш. Да не подумает кто, что я сии последние слова, по особливой ко мне доверенности сказанные, привожу для помрачения славы того, кто по заслугам своим Отечеству соединил в себе Пожарского с Румянцевым и Суворовым. Нет, я чту память его священной. Но что правда, то правда! Кутузов, искусный и храбрый пред неприятелем полководец, был робок и слаб перед царем. Он пошел бы за Отечество на верную смерть, но ни в каком случае не мог бы сделать того, что сделал Сюлли с Генрихом IV, оттащив его насильно от слез любимой им женщины, преклонявшей его к предосудительному поступку. Сия слабость в столь знаменитом муже, каков был Кутузов-Смоленский, показывает только, что человеку не свойственно совершенство.
Что же принадлежит до мнения моего, изложенного в сем разговоре, то хотя последовавшие события и опровергли оное, однако же и теперь не стыжусь я тогдашних моих мыслей. Мне внушала их опасность, чтоб Россия, жертвуя собой для других и ратоборствуя больше для славы, нежели для пользы своей, не подверглась с ущербом благоденствия своего каким-либо новым злоключениям. Человек судит по обстоятельствам, ему представляющимся, не зная Божеских, сокрытых от него предопределений. Я и поныне в столь скором падении возросшей до высочайшей степени силы Наполеоновой не иное что вижу, как особенное произволение Творца вселенной. Властолюбие, соединясь с безверием, достигло до такой степени кровопийственного буйства, что возмутило спокойствие всех народов и навлекло на себя гнев Божий. Его, а не человеческая рука поразила сие чудовище. Она, без всякого насилия и принуждения, соединила всех разнодержавных и разномыслящих людей в одну душу, воздвигла справедливую сторону против несправедливой и все ее, даже иногда несогласные, или необдуманные, или противные успехам, начинания и предприятия неисповедимыми путями своими обращала ей в пользу и торжество. Многие видимые мной в продолжение сей брани действия совершенно меня в том удостоверили.
Ф. Вигель
Записки
Приблизился конец этого вечнопамятного года, и все, что в продолжение его я перечувствовал, имело сильное влияние на здоровье мое. Я впал в нервную болезнь, довольно серьезную, и в страданиях встретил 1813 год. Я здесь остановлюсь, чтобы бросить взгляд на сию чудную эпоху в нашей истории…
Каких союзников имела Россия в начале войны 1812 года кроме Бога, беспредельной веры в Его могущество и мужества, ею внушенного? Она одна встретила напор двадесяти язык или, вернее сказать, по крайней мере десяти народов, изнемогала под ударами их, но не пала; и их же, дружелюбно взяв за руку, повела на предводительствовавшего ими. Шести месяцев было ей достаточно, чтобы произвести совершенный перелом в судьбах целого мира. Шесть лет боролась Гишпания с несколькими отрядами наполеоновскими и едва успела не одолеть Францию, а только освободиться от ее ига, и то благодаря быстроте бурного потока, как будто на помощь ей с северо-востока текущего. Где же тут сходство?
Из неприступного острова своего, как с высоты амфитеатра, смотрели англичане на гладиаторов, проливающих кровь свою будто для их забавы и пользы, и, рукоплескал русским, хотели сравнить их с наемниками своими, гишпанцами. Даже и тогда, как спасительная рать ее явилась посреди Европы, чтобы избавить ее от тягости вечной войны, Россия сделалась уже предметом зависти для западных народов. Извинительно было неправдолюбивой и пристыженной Франции приписывать неслыханный урон свой единственно суровости климата, но мнение сие, не разделяя его, старались также поддерживать англичане и немцы.
Известно, что горячая кровь полуденных людей сильнее противится действию холода, чем медленнее обращающаяся кровь жителей севера. Последним сама природа дала защиту, звериные кожи, в которые с малолетства, так сказать, пеленаясь, они прячутся в невыносимо жарких своих избах. Первые целый век любят жить на воздухе, который при всякой температуре, обхватывая весь состав их, приучает его к перенесению всяких непогод. Кто не видел французов в одних фраках, с руками в карманах, весело пляшущих на морозе[79], когда термометр показывает десять или двенадцать градусов! Цыгане, не погибая, в кибитках своих всю зиму кочуют у нас на севере. Отчего же русские, преследуя французов, подобно им, не падали, как мухи? Оттого, что они были в шапках, в шубах, даже в лаптях и не с пустыми желудками; оттого, что воины непобедимой армии шли наги, босы и голодны. В таком состоянии должны бы они были гибнуть и среди лета. А кто привел их к этому? Прозорливый, терпеливый наш Фабий, великий русский вождь все расчел, все предугадал; умудрил его Господь, «насылая слепоту на того, кто мысленно дерзал уже почитать себя Ему равным».
С самых первых шагов Наполеона в России заметны были в нем нетерпеливость, самонадеянность, опрометчивость; заметно было, что надежды возлагает он не столько на гениальность свою, сколько на счастье и на сплоченные им массы, огромный запас людей. «Двадцать пять тысяч человек могу я проживать ежемесячно», – говорил он и промотался, и бежал из России, как должник от тюрьмы. Не столько храбрость и число солдат, сколько искусство полководцев дарует победы. Спрашивается: кто из двух показал тут более искусства? Уж конечно, тот, кто с меньшим числом войск предводительствовавшего несметными силами заставил обратиться в бегство. Всё еще толкуют о генерале-морозе, забывая, что этот год осень стояла у нас теплее, чем во Франции, что первые поражения при Тарутине и Малом Ярославце были в начале октября и что на протяжении почти 400 верст от Москвы до Смоленска, когда еще «генерал» этот не думал показываться, уже целые бригады и дивизии начинали исчезать в неприятельской армии.
79
В Пруссии, под Прейсиш-Эйлау, 27 января, верно, было не теплее, чем осенью в Белоруссии, а французы если и не победили, то и побеждены не были.