Страница 60 из 91
Я собирался сделать то же самое, растянувшись на своей медвежьей шкуре, как вдруг нас переполошил какой-то странный шум. Оказывается, северный ветер забушевал по лесу, подымая снежную метель при 27-градусном морозе, так что люди не могли оставаться на местах. С криками бегали они по равнине, стараясь попасть туда, где виднелись огни, и этим облегчить свое положение; но их крутил снежный вихрь, и они не могли двигаться, или если все-таки порывались бежать, то спотыкались и падали, чтобы уже больше не подыматься. Несколько сот человек погибло таким образом; но много тысяч людей умирало, оставаясь на месте, они не надеялись ни на что лучшее. Что до нас, то нам посчастливилось: одна сторона риги была защищена от ветра; многие пришли, чтобы приютиться у нас и таким образом избегнуть смерти.
Кстати, расскажу по этому поводу об одном поступке самоотвержения, совершенном в эту бедственную ночь, когда все самые страшные стихии ада, казалось, разъярились против нас.
В состав нашей армии входил принц Эмилий Гессен-Кассельский со своим войском. Его маленький корпус состоял из нескольких полков кавалерии и пехоты. Как и мы, он расположился на биваках, по правую сторону дороги, с остатками своих несчастных солдат, число которых сократилось до пяти или шести сот человек; в числе их находилось приблизительно до полутораста драгун, но уже пеших, так как их лошади или пали, или были съедены. Эти храбрые воины, изнемогая от холода и не имея сил оставаться на месте в такую метель и непогоду, решили принести себя в жертву, чтобы спасти своего молодого принца, юношу лет двадцати, не больше, поставив его посередине, чтобы защитить от ветра и холода. Закутанные в свои длинные белые плащи, они всю ночь простояли на ногах, тесно прижимаясь друг к другу; на другое утро три четверти этих людей были мертвы и занесены снегом; та же участь постигла почти десять тысяч из разных корпусов.
Д. Давыдов
1812 Год
Дневник партизанских действий 1812 года
Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: «Отчего вы полагали нас французами?» Каждый раз отвечали они мне: «Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо». – «Да разве я не русским языком говорю?» – «Да ведь у них всякого сбора люди!» Тогда я на опыте узнал, что в народной войне должно не только говорить языком черни, но и приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде[70]. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ святого Николая[71] и заговорил с ними языком народным.
‹…›
Тогда я созвал мир и объявил ему о мнимом прибытии большого числа наших войск на помощь уездов Юхновского и Вяземского; раздал крестьянам взятые у неприятеля ружья и патроны, уговорил их защищать свою собственность и дал наставление, как поступать с шайками мародеров, числом их превышающих. «Примите их, – говорил я им, – дружелюбно, поднесите с поклонами (ибо, не зная русского языка, поклоны они понимают лучше слов) все, что у вас есть съестного, а особенно питейного, уложите спать пьяными и, когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на оружие их, обыкновенно кучей в углу избы или на улице поставленное, и совершите то, что Бог повелел совершать с врагами Христовой церкви и вашей Родины. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае, берегитесь, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно от свежей, недавно вскопанной земли; для того набросайте на него кучу камней, бревен, золы или другого чего. Всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, – всё жгите или зарывайте в таких же местах, как и тела французов. Эта осторожность оттого нужна, что другая шайка басурманов, верно, будет рыться в свежей земле, думая найти в ней или деньги, или ваше имущество; но, отрывши вместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежавшие, вас всех побьет и село сожжет. А ты, брат староста, имей надзор над всем тем, о чем я приказываю; да прикажи, чтобы на дворе у тебя всегда были готовы три или четыре парня, которые, когда завидят очень многое число французов, садились бы на лошадей и скакали бы врознь искать меня, – я приду к вам на помощь. Бог велит православным христианам жить мирно между собой и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам Антихриста, которые не щадят и храмы Божии! Все, что я вам сказал, перескажите соседям вашим».
Я не смел дать этого наставления письменно, боясь, чтобы оно не попало в руки неприятеля и не уведомило бы его о способах, данных мной жителям для истребления мародеров.
‹…›
Следуя 26 октября к Дубовищам, я приметил, что авангард мой бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода не позволили ясно рассмотреть силу неприятеля, почему я, стянув полки, велел взять дротики наперевес и двинулся рысью вслед за авангардом. Но едва вступил я в маленькую деревушку, имя которой я забыл, как увидел несколько авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских (gendarmes d'elite). Они объявили мне, что принадлежат к корпусу Бараге-Дилье, расположенному между Смоленском и Ельней, и требовали свободы, поставляя на вид, что их обязанность не сражаться, а сохранять лишь порядок в армии. Я отвечал им: «Вы вооружены, французы, и находитесь в России, следовательно, молчите и повинуйтесь». Обезоружив их и приставив к ним караул, я приказал при первом удобном случае отослать их в главную квартиру, а так как было уже поздно, то мы, расставив посты, расположились на ночлег.
Спустя час времени соединились с нами и Сеславин, и Фигнер. Я давно слышал о варварских поступках Фигнера, но не мог верить, чтобы жестокосердие его доходило до убийства врагов обезоруженных, особенно в такое время, когда обстоятельства наши стали, видимо, изменяться к лучшему. Казалось, никакое злобное чувство, еще менее чувство мщения, не должно было иметь места в сердцах наших солдат, исполненных священной радостью. Едва узнал он о моих пленных, как поспешил ко мне с просьбой дозволить растерзать их каким-то новым казакам, еще, по его мнению, не натравленным. Не могу выразить того, что я почувствовал при этих словах! Красивые черты лица и доброе, приятное выражение глаз Фигнера, казалось, говорили противное.
Вспомнив его превосходные военные дарования, отважность, предприимчивость, деятельность, знание многих иностранных языков – все эти качества необыкновенного воина, я с сожалением сказал ему: «Не выводи меня, Александр Самойлович, из заблуждения, оставь мне думать, что героизм есть душа твоих славных подвигов, без него они – мертвый капитал; я, как русский, желал бы, чтобы у нас было бы побольше славных, но великодушных воинов». На это он мне отвечал: «Разве ты не расстреливаешь?» – «Да, – сказал я, – расстрелял двух изменников Отечеству, из которых один был грабитель храма Божия». – «Ведь ты расстреливал пленных?» – сказал он. Я отвечал: «Никогда. Вели хоть тайно расспросить о том моих казаков». – «Ну, так походим вместе, – сказал он, – и ты, верно, бросишь эти предрассудки». – «Если солдатская честь и сострадание, к несчастью, суть предрассудки, – сказал я, – то я с ними умру». Мы замолчали. Опасаясь, однако, чтобы он не велел тайно ночью похитить пленных, я, под предлогом отдачи приказаний, вышел из избы и секретно приказал удвоить стражу, поручив надзор за ними уряднику, а после поспешно отослал их в главную квартиру.
‹…›
Не прошло четверти часа времени, как Храповицкий прислал мне казака с известием, что светлейший меня требует.
Я никак не полагал столкнуться с главной квартирой в сем направлении но холиться было некогда, я сел на коня и явился к светлейшему немедленно.
Я нашел его в избе; перед ним стояли Храповицкий и князь Кудашев. Как скоро светлейший увидел меня, то подозвал к себе и сказал: «Я еще лично не знаком с тобой, но прежде знакомства хочу поблагодарить тебя за молодецкую твою службу». Он обнял меня и прибавил: «Удачные опыты твои доказали мне пользу партизанской войны, которая столь много вреда нанесла, наносит и нанесет неприятелю».
70
Но не писать слогом объявлений Ростопчина. Это оскорбляет грамотных, которые видят презрение в том, что им пишут площадным наречием, а известно, что письменные люди немалое имеют влияние над безграмотными, даже и в кабаках.
71
Во время войны 1807 г. командир лейб-гренадерского полка Мазовский носил на груди большой образ святого Николая Чудотворца, из-за которого торчало множество маленьких образков.