Страница 48 из 91
Доктор начал говорить: «В мире ничто не пропадает: тело, по смерти человека, разлагается на свои составные части; земляные обращаются в землю, воздушные в различные газы, а бессмертные части разума или нашей души обратятся к своему Божественному началу. Но если души сохраняют сознание о прошедшем и настоящем, то незавидна их участь. Довольно уже они натерпелись в земной жизни, чтобы терпеть еще и в загробной». – «Отчасти и правда, – сказал майор-лифляндец. – Что за радость им знать, как страдают ближние и родные, убитые и раненные в предсмертных муках, тем более что помочь им они не могут. Лучше пребывать им в забвении». – «Вы заноситесь слишком высоко, – возразил доктор Софийский. – Мне самому приходят в голову такие неразгаданные мысли, и, чтобы избавиться от них, я выпиваю стаканчик крепкого, что и вам теперь советовал бы». – «Высокое слишком неопределенно, – сказал наш штабс-капитан. – Смотрите вверх: планеты высоко; большие звезды, которые там видите, несравненно выше, а малые еще неизмеримо выше, и высоте нет конца. Что же дальше? Неужели пустота? Но и пустоте должен ли быть предел или нет?» – «Вы задаете такие вопросы, которые выше нашего разума, – отвечал доктор. – По моему крайнему разумению, пределов высоте в мире нет, как нет и начала. Мир из века веков был, есть и будет, как и Высочайшее существо в мире и во всем, от самых величайших до самых малейших предметов, даже во мне, грешном». – «Я согласен со словами моего товарища по ремеслу, – сказал доктор Софийский, – что наши души присоединятся к своему началу, от которого произошли. А будут они существовать или нет – до того мне нет надобности. Совет же мой: как заговорили о душах, то следовало бы их помянуть обычным порядком». Все на это изъявили согласие, подали горячей воды и рому, помянули души убитых и поздно уже разошлись.
Были у нас знакомые, служившие еще в Финляндии под непосредственным начальством генерала Барклая де Толли. Некоторые служили с ним в Прусской кампании, в том числе и наш штабс-капитан бывал у него в отряде. Все отзывались о нем как о добрейшем и благороднейшем человеке, храбром и распорядительном генерале. А тут вот какая постигла его участь. «Барклай – нерешителен, Барклай – мнителен», – говорили одни. «Барклай – трус», – говорили другие. Трусил он, однако ж, не за себя, а за вверенных ему людей. Были между солдатами такие, которые называли его изменником, но офицеры – никогда. Все толки происходили, по моему мнению, от сильно развитого патриотизма. Его винили за то, что он отступал, а почему он отступал – это было скрыто. Начали соображать, как мог Барклай де Толли стать против Наполеона, зная еще нерасположение к себе войск? Даже фельдмаршал Кутузов, при общем к нему расположении, получив подкрепление, едва мог удержаться под Бородином. Все очень жалели о постигшей Барклая де Толли участи.
‹…›
Барклай де Толли от Немана до Царева Займища спас русскую армию от многочисленного неприятеля; без чувствительной потери он везде с успехом отбивался. Во все время отступления можно осудить его только за нерешительные движения около Смоленска. Но и это он делал, кажется, для того только, чтобы успокоить общий ропот и нетерпение.
‹…›
Вскоре мы узнали о поступке Милорадовича при вступлении французов в Москву. Все превозносили его, всем нравилась его удаль и фанфаронство. Припоминали разные случаи из его боевой жизни. Между прочим, вспомнили, как он, прогнавши турок из Валахии, в Бухаресте кричал: «Бог мой, Бухарест мой, Куконы, Куконицы мои!» Были высокого мнения о генерале Дохтурове. О нем говорили как о суворовском сослуживце. Вспоминали разные его подвиги, об отличии его под Аустерлицем, где он спас вверенный ему отряд; с похвалой отзывались о действиях его в Прусской кампании, в которой он был главным действующим лицом; под Смоленском, честь защиты которого приписали ему. Он под Бородином со славой заменил князя Багратиона, командуя 2-й армией на левом фланге. Много говорили об атамане Платове и его казаках и отдавали им полную справедливость. Вообще о всех генералах в наших армиях, от старшего до младшего, говорили с похвалой. Очень мало было таких, действиями которых мы были совершенно недовольны. Все наши генералы были опытны и закалены в беспрестанных войнах. Начиная от Суворовских походов до двенадцатого года были беспрерывные случаи выказать свои способности. Можно смело сказать, что тогдашние наши генералы не уступали прославленным французским генералам и маршалам.
А. Муравьев
«Что видел, чувствовал и слышал…»
Лошади наши нашлись под утро, и мы, состоя при арьергарде, опять приготовились к ежедневным кровавым столкновениям с неприятелем, который шел по пятам нашим по Рязанской дороге. Арьергарду же, которым командовал Раевский, а под ним кавалерией – генерал-адъютант Васильчиков, приказано было отступать медленно, задерживая как можно неприятеля, пока армия переходила чрез Москву-реку, по Боровской переправе на Рязанской же дороге, и поворотила вдруг и вкруте на Подольск, чтоб удачно совершить это искусное, внезапное, никому заранее не известное фланговое движение и стать на Старую Калужскую дорогу, откуда она угрожала неприятельским сообщениям. Прекрасное движение это, положившее основание постепенному уничтожению французской армии, совершилось чрезвычайно успешно. Наполеон, упоенный занятием Москвы, не положил ему никаких преград, авангард же его, под главным начальством Неаполитанского короля, следовал за нами до поворота нашего по тому же направлению к Подольску и сражался с нами всякий день и целый день.
Поворотив вслед за армией, Раевский с чрезвычайным умением скрыл свое отступательное движение на Подольск, для сего он нарядил несколько казачьих полков, чтоб завлечь французов по дороге к Рязани. Неприятель действительно был этим обманут и, следуя за казаками, уверен был, что вся наша армия отступает на Рязань. Дня два он шел за ними, потом, догадавшись, что его обманули, воротился опять за нами, но Кутузов достиг уже своей цели. Мы же в арьергарде с утра до ночи на всем пути бились с неприятелем, между прочим, имели порядочное дело под Дубровицами, имением графа Мамонова, и достигли до Чирикова, где на нас напал польский корпус Понятовского. Тут Милорадович с подкреплением принял главное начальство над арьергардом. Понятовский был отбит. Потом проходили мы чрез село Вороново графа Ростопчина, который сам зажег великолепный дом свой, оставив надпись на стене. Таким образом, мы в течение одной недели достигли главной армии, которая около половины сентября остановилась прочным лагерем при селе Тарутине на реке Наре. Неприятельский же сильный авангард расположился по Старой же Калужской дороге в деревне Винково, верстах в 15 от Тарутина. Тут и мы и французы простояли до двух недель без боевых встреч.
В это время армия наша усиливалась новыми артиллерийскими припасами и казачьими полками; она снабжалась обильным продовольствием и в сравнении с перенесенными трудами пользовалась даже некоторой роскошью во всех отношениях. Всякий день и весь день была в армии ярмарка. Из Калуги и других южных губерний приезжали торговцы, и хотя все продавалось дорого, так что, напр[имер], за один белый хлеб платили по 2 рубля ассигнациями, но все-таки можно было пользоваться этим лакомством, конечно, редким для небогатых офицеров. Музыка играла у нас весь день. Французы, напротив, страдали от голода, недостатка фуража и от всяких нужд. Они видимо слабели, тревожились со всех сторон нашими партизанами, которые отбивали у них транспорты с порохом и оружием, разбивали и уничтожали приходящие к ним подкрепления и выведывали все как в их лагере, так и в самой Москве. В особенности отличались партизаны Давыдов и Фигнер, который, несколько раз переодетый, был в Москве и во французском лагере, все узнавал и уведомлял фельдмаршала, истребляя вместе с тем неприятеля где только мог и повсюду вооружая против него крестьян, которые страшно французам вредили.
Все это сопровождалось с обеих сторон жестокостями. Французы, фуражируя по деревням, производили неслыханные в нашем веке жестокости: они мучили беззащитных крестьян, баб и девок, насильничали их, вставляли им во все отверстия сальные свечи и вещи, терзали их, наругавшись ими; оскверняли церкви и раздражали народ до такой степени, что и им при удобных случаях не было пощады. Их привязывали к дереву и стреляли в них в цель, бросали живыми в колодец и живых зарывали в землю, говорили, что грех умерщвлять, пускай-де умирают своей смертью. Одним словом, всех произведенных с обеих сторон ужасов описать невозможно. Люди сделались хуже лютых зверей и губили друг друга с неслыханной жестокостью. Народная война под Москвой со всеми своими ужасами ежедневно усиливалась и разгоралась и дошла до такой степени, что неприятель ежедневно [терял] множество убитыми и пленными.