Страница 32 из 91
‹…›
17-я бригада наша занимала место на правом фланге нашей армии; храбрый полковник Дитерикс 2-й командовал ею, три батареи были расставлены. Незабвенный граф Кутайсов, начальствовавший всей артиллерией, храбрый, просвещенный генерал, подававший великие надежды Отечеству, внушавший полное к себе уважение благородным характером, мужеством, бывший отцом своих подчиненных, накануне еще сражения приехал осматривать к нам линию артиллерии на всей позиции, занимаемой армией, входил в прения с офицерами о выгодах местного положения для артиллерии, позволял оспоривать себя и следовал за мнениями нашими; наблюдал проницательно, спрашивал о причинах, заставивших каждого из нас поставить так или иначе свои орудия, и соглашался, если мы были правы. Так, видя одно из моих орудий в ущелье, он сказал:
– Вы его превосходно поставили: прислуга закрыта от огня неприятеля, и оно может действовать на довольно обширном пространстве, но эти два вы слишком открыли неприятелю.
Я объяснил ему, что они стали на гребне отвесной горы и, действуя на произвольном пространстве, оставаясь на виду, не могут служить метой неприятелю, ибо выстрелы слишком должны быть счастливы, чтоб ядра в орудия попадали.
– Ваша правда, – сказал он, подъезжая ближе к ним, – я этого еще не замечал, и я бы не избрал лучших мест.
Тут он соскочил с лошади, сел на ковер и пил с нами чай из черного, обгорелого чайника.
– Я сегодня еще не обедал, – сказал он.
Так дружески прощался с нами Кутайсов на закате прекрасной своей жизни. Он объяснил нам значение следующего дня, вскочил на лошадь и помчался. Мы следили долго за этим любимым нами человеком, и кто знал, что в последний раз, кто знал, что завтра, увлеченный беспримерным мужеством и патриотизмом, он погибнет за всех!
Кровавой пеленой занималась заря, оставленные биваки дымились, тлели еще последние огни и догорали, как жизнь раненых. Армии были в боевом порядке, орудия наши заряжены, роковые фитили курились уже. Восходило и солнце, оно позлащало, ласкало оружие наше.
Стрелки завязывали дело, слышна была перестрелка на нашем левом фланге. Вдруг она распространилась и вспыхнула по всей линии, как пороховой стапин[44]; заревели пушечные выстрелы, канонада усилилась; но, к досаде, мы были в бездействии, неприятель не атаковал еще нас. Творец, кто думал, что от спокойных, хладнокровных наших лиц, от этих людей, исполненных жизни и отваги, прошедших смерть, через два часа останутся только трупы! Кто провидит час смерти – час всеобщего истребления – или сердце вещун каждому укажет его? За два часа, говорю, мы были веселы, шутили, смеялись, сочиняли эпитафии друг другу – и в то же время полилась кровь, растерзаны члены наши и нет даже следов знакомых, родных лиц.
Вдруг гонец! Он скакал во всю прыть. Два слова из уст его: «Орудия на передки!» Это было дело одного мгновения, и грозная цепь из 36 орудий и 80 пороховых ящиков, под сильными выстрелами неприятеля, торжественно понеслась на левый фланг, где бой сделался жестоким и сомнительным, на помощь родным, удерживавшим сильный натиск превосходного числом неприятеля[45].
На быстром движении нашем мы выдержали огонь со всей неприятельской линии, расположенной на несколько верст. Звенья великолепной этой цепи выбивались ядрами врагов, но это не останавливало общего стремления. Одно ядро пронизало две коренные лошади моего «единорога»; отрезали ремни, впрягли других, помчались следом за батареями. Неприятель усиливал свои выстрелы, сосредоточивал их против нас, но мы достигли своего назначения, быстро очутились на левом фланге, где помощь наша была необходима, стали разделяться, замещать промежутки и вступили в жаркое дело. Здесь целый ад был против нас: враги, в воспаленном состоянии, полутрезвые, с буйными криками, толпами валили на нас, ядра их раздирали нашу линию, бой был уже всеобщий, стрелки наши отступали, неприятель теснил их. Офицеры их были перебиты, неприятель, не видя на этом месте пушек, делал уже кавалерийские атаки, но появление батареи ободрило наших стрелков. «Батарея, стой, с передков долой!» Она хлынула картечью, опрокинула колонны, отряды неприятельской кавалерии смешались, и линия врагов подалась назад. Стрелки наши бросились вперед, завладели высотами, мы твердо стали на этой позиции[46]. Солдаты наши любят пушки и грудью стоят за них. «Вперед, ребята, – кричат они, – родимые приехали!»
Здесь сражение сделалось как бы поединком, трупы усеяли землю, лошади без всадников, разметав гривы, ржали и скакали; отбитые орудия, остовы ящиков были разбросаны, дым, пламя, гул орудий, изрыгающих беспрерывный огонь; стонали раненые, дрожала земля. Мужественный, неустрашимый генерал Багговут, командовавший нашим корпусом, прискакал к нам.
– У вас очень жарко, – сказал он.
– Мы греемся с неприятелем, – отвечали мы.
– Вам нужно подкрепление, стойте, братцы, ни шагу, вы изумляете неприятеля!
Графа Кутайсова уже не было на свете, мужество увлекло его в пыл битвы, и одна только лошадь возвратилась. Завидна была смерть героя, и мы воскипели еще более мщением за него.
Неприятель, превышая нас числом в пять раз, изумился неустрашимости русских, он утомился атаками, мы принимали его на верную смерть, сражение сделалось медленным, но смертоносным, усталые войска отдыхали для новых истреблений. Одна артиллерия не останавливалась. Жерла орудий извергали пламя, свет потемнел, дым клубился в атмосфере, могильный гул потрясал землю, и ужасный грохот орудий не прекращался.
Покрылись поля жертвами, кровь собратий и врагов дымилась, они погибали, встречаясь с нашими;
ряды обеих армий пустели. Лучшие наши солдаты пали. Что нужды? Мы знали, за что стояли, смерть повила всех одним чувством, не было уже у нас попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель, отличающая столь много русского, было только Отечество и жажда истребить врага.
Так, раненые просили помощи – «не до вас, братцы, теперь, все там будем», – отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят – в одну груду: сострадание замолкло на время. Собственная жизнь сделалась бременем: тот радовался, кто ее сбрасывал, – он погибал за государя, за Россию, за родных.
Когда истощены были обоюдные силы, когда неумолимая рука смерти устала от истребления, армии стояли, казалось, недвижимо; не было конца бедственному дню; одни орудия глушили, раздирали ряды, местами смолкали и они. В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий, Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался. Я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека.
– Ты думаешь о суженой?
– Точно так, ваше благородие, – отвечал бомбардир. – Жалко, когда больше с ней не увижусь.
– Бей больше французов, – сказал я, – чтобы они ее у тебя не отняли.
– Нет, ваше благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам.
Несчастный угадал: ядро снесло ему голову, мозг и кровь брызнули в нас, и он тихо повалился на орудие со стиснутым в руках банником. Солдаты любили, уважали его за храбрость и добрые качества.
– Позвольте его похоронить, ваше благородие.
– Не успеете, братцы, теперь, – сказал я им, – а успеете – делайте, что знаете, мне теперь некогда.
С этим они бросились, оттащили обезглавленное тело, вырыли тесаками столько земли, сколько нужно, чтоб покрыть человека, сломали кол, расщемили его сверху, вложили поперечную палочку в виде креста, воткнули это в землю, все бросили на полузакрытого товарища по последней горсти земли и перекрестились. «Бог с тобою, Царство тебе Небесное», – сказали солдаты и бросились к пушкам: неприятель снова атаковал нас.
Бог нам помог. Отразив неприятеля, мы составили совет: заряды наши были выпущены, едва оставалось по нескольку на орудие. Храбрый унтер-офицер Литовского уланского полка разрешил наше недоумение.
44
Стапи́н – быстро горящий, огнепроводный шнур вроде фитиля; хлопковая ткань, пропитанная порохом или селитрой.
45
Генерал-квартирмейстеру Толю поручен был подвиг искусно провести на позиции левого фланга наш корпус под сильными выстрелами неприятеля.
46
Где прежде еще грозный Воронцов со своими гренадерами и князь Голицын с кирасирами уничтожали колонны неприятельские.