Страница 31 из 91
Нельзя не заметить при этом случае смелое действие двух орудий гвардейской конной артиллерии под командой подпоручика барона Корфа. Эти два орудия удержали напор неприятельской колонны корпуса Груши, подскакав на самую ближнюю дистанцию и не опасаясь, по завету Кутайсова, потерять свои орудия, несколькими картечными выстрелами отбросили колонну; так что, когда рассеялся дым, вместо грозно шедшей колонны лежала груда трупов. «Аж черно да мокро!» – вырвалось у солдат. Так же поступил Корф вскоре против кавалерии и едва не попался в плен. Его выручил дивизион кавалергардов и конной гвардии.
С этой второй позиции в центре (как и на левом фланге) мы не подались уже ни шагу назад.
Наполеон, перед захождением солнца, хотел взглянуть на правую позицию нашего левого фланга, занятую французами, но и там он нашел поле сражения еще не вполне в своей власти: русские ядра и даже пули не переставали его оспаривать, и он скоро удалился.
Последние выстрелы под Бородином уже в темноте были сделаны по неприятелю нашим штабс-капитаном Ладыгиным, приведшим вторично 6 орудий первой легкой роты и примкнувшим к Финляндскому полку, когда этот полк уже в девятом часу вечера отразил неприятельскую пехоту.
Наполеон, возвращаясь раздосадованным от Семеновских высот, позвал маршала Мортье и приказал подвинуть туда Молодую гвардию, но отнюдь не переходить за овраг, который отделял нашу вторую позицию. Он прибавил, что поручает ему удержать поле сражения (т. е. передовую часть); что он только этого желает и чтоб он сделал все, что может для выполнения этого, и ничего более. Потом Наполеон скоро воротил Мортье, чтоб спросить, хорошо ли он его понял, предписывая ему отнюдь не завязывать дела и, главное, удержать поле сражения. Через час после того он опять повторил ему то же приказание: ни в коем случае не подвигаться и не отступать! Это слова находившегося при Наполеоне Сегюра. Но даже и это робкое желание Наполеона не было выполнено. Ночная атака Платова опять смутила всю армию, отступившую к Колоцкому монастырю. Смятение достигло ставки Наполеона, так что его Старая гвардия стала в ружье, «се qui apres une victoire, parut un affront»[38], – прибавляет Сегюр. Конечно, слово victoire после всего им сказанного есть не что иное как сарказм.
Мы ночевали даже на наших первых позициях в Семеновском и на батарее Раевского. Поручик Коробьин батарейной роты графа Аракчеева, покрытый контузиями, один из офицеров этой роты, оставшийся на ногах с 4 орудиями из 12, был последний артиллерист, оставивший на рассвете 27 августа Бородинское поле, проведя безопасно ночь у Семеновского. На него наехал казачий разъезд (а не французы), который объявил ему об отступлении нашей армии к Можайску.
История уже занесла Бородинский день в число славных дней России, и недаром наш государь, путешествуя инкогнито в чужих краях, принимает титул графа Бородинского.
‹…›
«Quelle journée, quelle journée!»[39] – воскликнул Наполеон, по свидетельству его камердинера, в тревожном бреду ночью на 27-е число, беспрестанно переворачиваясь на постели в своей ставке. И подлинно: потеря обеих армий была огромная, и трудно определить, какая из них была более расстроена. У Наполеона оставалось 20 тысяч гвардии, но и у нас многие полки правого фланга не были введены в дело. У французов была вся артиллерия в деле, тогда как у нас несколько рот артиллерии было нетронутых. Французская армия, по свидетельству самих французов, была frappée de stupeur[40], а наша, по свидетельству тех же самых французов, представляла еще армию грозную[41]. Не можем не повторить, что если бы ночная атака наших казаков была поддержана регулярной кавалерией и частью конной артиллерии, то последствия могли бы обратить законченную битву в победу. Но физическое истощение – не одного Кутузова – превозмогло принятую им сначала решимость. То же самое затевали Мюрат и Ней с меньшим вероятием в успехе по причине упадка духа их армии, и те же причины их остановили[42].
Данилевский, находившийся при Кутузове, сохранил нам приказ его Дохтурову (который заступил место князя Багратиона), диктованный в пятом часу пополудни при взрыве лопавшихся вокруг него гранат, в дополнение к посланному уже с Раевским словесному приказанию: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодня все войска устроить в порядке, снабдив артиллерию новыми зарядами, завтра возобновить сражение». И только уже по личном свидании с Дохтуровым в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, он решил отступление. Увидев Дохтурова, который так достойно заместил Багратиона и отстоял наш левый фланг, Кутузов сказал ему: «Поди ко мне, мой герой, и обними меня! Чем государь может вознаградить тебя?»
Несмотря на преклонность лет своих, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского. Он же направил кавалерийскую атаку Уварова и Платова. Он же прогнал Вольцогена, которого к нему послал Барклай… с тем, чтобы сказать… что войска левого фланга находятся в большом изнеможении и расстройстве (in grösster Erschöpfung und Zerrüttung). Кутузов умел ценить геройскую храбрость Барклая и, конечно, не оскорбил бы его, но он ненавидел Вольцогена, который принадлежал школе той армии, с которой Кутузов долго имел дело и которая не умеет сражаться, коль скоро не занимает eine starke Position[43]. Отсюда Кутузов… послал своего адъютанта Граббе объехать ряды войск и сказать им, чтобы они готовились сражаться на другой день, тут же заставил Кайсарова написать таковой же приказ по армии и не растерялся так, как его противник, гениальный Наполеон, который ни на что не решался.
Когда я был ранен (это было уже в третьем часу), повозки для раненых все еще были в изобилии: я видел целые ряды телег, устланных соломой. Некоторые из тяжелораненых тут же умирали и тут же предавались земле, и трогательно было видеть заботу, с которой раненые же солдаты и ратники ломали сучки кустов и, связывая их накрест, ставили на могилу. Один из французских повествователей той эпохи, заметив эти могилы, говорит, что наша армия отступала к Москве в таком порядке, что ни одного колеса не было нами оставлено на пути.
Н. Любенков
Рассказ артиллериста о деле Бородинском
Настал 1812 год, явился страшный просвещенный Аттила. Европа ужаснулась, и малодушные обрекли Россию погибели, возгорелась кровавая война, и мы понесли на груди врага в Россию, на смерть. Он посевал мятежи, попирал святыню, и следы его обагрены кровью и пожарами.
Все признавали необходимой ретираду систематическую, но русское сердце не выносило ее: оно восставало против благоразумия. Ударить, разбить – вот к чему пламенеет кровь русская. Но, вняв воле царя, спасителя Отечества, мы с терпением переносили отступление. Наконец, утомленные им, мы жадно ожидали генеральных сражений. Авангардные дела мало занимали нас, мы решились всей массой войска принять на себя врага. Мщение за Отечество был общий обет армии.
Светлейший князь Кутузов давно понял его и подарил нас прекрасной позицией: открылись поля Бородинские, и многие предузнали, где кому пасть.
38
Что казалось после победы позором, (фр.).
39
Что за день, что за день! (фр.)
40
Поражена оцепенением (фр.).
41
Г[осподин] Липранди, участник Бородинской битвы, в своем замечательном труде «Кому и в какой степени принадлежит честь Бородинского дня» делает вывод выписками исключительно из иностранных писателей в нашу пользу.
42
Начальник французской артиллерии Ларибосьер доносил, что в этот день выпущено 60 тысяч пушечных зарядов и 1400 тысяч патронов, что составляет 100 пушечных и 2300 ружейных выстрелов в минуту.
43
Крепкую позицию (нем.).