Страница 44 из 95
— Истинно, до Чернигова редко в какой набег печенеги дотягиваются, а Переяславль и Киев разоряют.
— Бог миловал, в бытность мою посадником орда не подступала к черниговским стенам.
— До Ростова тоже не доставали, однако до Чернигова и Киева ему не дорасти.
— Кто знает, как оно в жизни обернется: седни к Киеву всё дороги ведут, завтра к Ростову либо иному городу…
Борис из-за стола поднялся:
— Спасибо, боярин, за угощение. Пойду, поутру тронемся.
Георгий вышел на броды. И надо же такой удаче? Но переходить Днепр, однако, не решился, была слишком большая вода, а силы отрока на исходе.
И решил он идти левобережьем, а там, у Киева, перевоз.
Степь переходила в лесостепь, чаще встречались дубравы, заросли кустарников. И хотя степь была позади, Георгий не осмеливался идти днем.
За долгую дорогу отощал отрок, оброс, но чем короче становилась дорога к Киеву, тем больше появлялось надежды на спасение. Шагал, а мысли в Киеве. И не в родительском доме, а у Ульки. Повстречай он ее сейчас, рассказал бы, что она виделась ему постоянно: и когда брел по ночной степи, и когда прятался днем, и даже когда чуткий сон морил его…
Однажды перед самым утром проходил Георгий мимо зарослей и услышал, как защелкал, запел соловей. Остановился, слезу отер, давно не слышал он соловья. Лег за кустами, вдохнул полынный аромат степи. Намерился день переждать. Но каково же было его удивление, когда с восходом солнца увидел совсем рядом, в сотне шагов острожек, бревенчатый частокол, сторожевую вышку с маячным шаром и караульного.
— Эгей-гей! — заорал Георгий и побежал к острожку. А навстречу ему торопились ратники…
Недели отсыпался и отъедался Георгий в острожке у десятника Савелия. Подчас сам не верил в свое спасение, не но разу рассказывал о своих мытарствах, и ратники удивлялись:
— Везучий ты, парень!
А Савелий предложил:
— Оставайся с нами, отрок, ты удачливый, нам такие нужны.
Отказался Георгий, не мог он сказать Савелию, не мог признаться, что ждет его в Киеве девчонка, которой нет ему дороже…
Покинул Георгий острожек. Дал ему Савелий в дорогу хлеба и сала, напутствовал:
— Надумаешь, возвращайся. Жизнь наша хоть и тревожная, да веселая, печенег заснуть не дает.
И пошел Георгий не таясь. По своей земле шагал, по Киевской Руси…
Подходил к Киеву с юга, от Дикой степи, а от Чернигова в ту пору подъезжал к Киеву князь Борис с гриднями.
У боярыни Настены праздник, сын объявился. Блуд с ним едва поговорить успел, недовольство выказал, что валку погубил, а Георгий уже в бане попарился, приоделся и со двора подался.
Блуд с Настеной решили, что к князю Борису направился, тот намедни в Киев вернулся из Ростова, а Георгий на Подвальную улицу направился.
— Догадываешься, сын, зачем позвал я тебя из Ростова? — спросил Владимир, когда они с Борисом уединились в горнице.
— Нет, отец.
Откуда было знать Борису, какие мысли у великого князя. Догадывался, но точно ли?
— Хочу, сын, жизнь скоротать с тобой, на тебя в староста опереться.
— Те ли, отец, о старости речь вести? Душа у тебя молодая.
— Не люблю утешений. А душа старится позже тела.
Прошелся по горнице, положил руку Борису на плечо:
— Помни, в старости и убогий и именитый в поддержке нуждается. Этого от тебя жду.
— Ты — отец, и мне ли то забывать? Даже блудный сын возвращается к отцу своему. Не так ли в Библии записано?
— Хорошо, что понимаешь меня. И еще скажу, мятусь я, кому в Киеве сидеть. Давно знают бояре, тебя хочу оставить после себя.
— Прости, отец, от первых князей киевских повелось, соблюди старшинство.
Нахмурился Борис.
— Довольно, поживем — увидим. Я же пока в своем княжестве волен поступать по своему усмотрению.
Походил, помолчал, потом снова сказал:
— Решительности в тебе недостает, сын, а власть крепкой рукой берут. Я в твои лета это хорошо знал. А сегодня и новое в тебе увидел, совесть. По заповедям Божьим жить хочешь…
В тридцати верстах от Киева, выше по течению Днепра на его правом берегу городок Вышгород, любимое место бабки Владимира княгини Ольги. Здесь ее дворец, куда часто наведывался и отец Владимира, храбрый князь Святослав, возвращаясь в Киев из частых походов.
Город хоть и мал, однако на Руси славился своими мастеровыми. Здесь жили «древоделы» — строители боярских и княжеских хором. Уж коли они поставят терем, то всяк их работу определит. А еще целой слободой селились «градники». К этим на поклон даже князья не гнушались приезжать, потому как никто лучше их не знал, как возвести стены детинцев, чтоб были они с хитростями всякими и для врага загадочнее.
Вышгородские бояре кичились, и неспроста их на Руси «боярцами» именовали. Эти друг за дружку держались, и даже хоромы у них почти не отличались, ровно близнецы: о двух ярусах, на подклетях, не подслеповатые оконца слюдой на солнце поблескивают, а балясины крыльцовые точеностью удивляют. Постройки не чета берестовским, да и в Киеве не у всех бояр такие.
Боярцы вышгородские, наезжая в Киев, бахвалились:
— Мала деньга резана, да без нее гривна не гривна…
Приехав в Киев, Еловит заглянул к воеводе Блуду. Едва за стол уселись, как Блуд с известием:
— Бориска-то под отцовское крыло прикатил, не иначе места своего дожидается.
— Да уж по всему.
— Нам-то с того какой прок?
— От Бориски никакого не жди, а Святополк землицей наделит.
— Поторопился бы туровский князь.
— Уведомить его.
— Ныне у нас в Вышгороде Путша гостит.
Блуд ощерился.
— Известно!
— Ты, Еловит, Путше обо всем накажи.
— Да уж не забуду.
— Как бы Владимир не догадался бояр к присяге Бориске принудить.
— А что владыка?
— Митрополит служить станет тому, кто сядет на великое княжение.
В полночь заявился Блуд в опочивальную к Настене, сел на кровать:
— Помоги, боярыня, чоботы стащить.
— Спал бы ты, боярин, — недовольно проворчала Настена, — чего тебе от меня надобно, чать, не запамятовал, как в прошлый раз попусту старался.
— Видать, умчалось с годами мое умение.
— Поведай лучше, боярин Блуд, о чем вы с грибом-поганкой Еловитом шептались?
— Те то к чему? — насторожился Блуд.
— Любопытствую.
— Не в меру оно. За сыном доглядай, часто к Бориске похаживает.
— Чать, товарищи.
— Не дети.
— Чем тебе, Блуд, молодой княжич не угодил?
— Аль он девка, чтоб я его любил?
— Ты, боярин, и девки молодой не полюбишь.
— Кто соки мои, Настена, выпил?
Боярыня хихикнула:
— Были ли они у тя, воевода. Соки, эвон, у Владимира Святославовича, они и поныне бродят.
— Те откуда знать? — удивился Блуд.
— По догадке.
— Гляди, Настена, отобью те догадки.
— Ужли тем соки свои взбодришь? — И снова у Настены голос насмешливый.
— Тьфу, — сплюнул Блуд, — и за что тя князь Владимир любит?
— Те откуда ведомо?
— От доброхотов.
— Кабы любил, аль я против?
Кровать под Блудом скрипнула, он поднялся:
— Ладно, Настена, спи ужо, пойду и я ночь доглядать.
— Так-то оно лучше, воевода.
— Великого князя при мне не упоминай, не зли.
— Я ли разговор начала?
— Да уж не я.
— Ступай, боярин, ино ночь в пререканиях минует. А ты уж, воевода Блуд, не шушукайся с грибом гнилым, Еловитом, не плетите паутину. Меня от этого боярина вышгородского в тошноту вводит.
— Ты, Настена, не сунь нос куда не просят.
С теплом в туровских лесах озоруют лихие люди. Гость ли торговый плывет, боярин ли какой едет, коли не проскочит, всего лишат, а то и живота не пощадят. Особенно опасен путь между Туровом и Мозырским поселением. Густой вековой бор, через него одна дорога да звериные тропы. Мужики поговаривали, поди, здесь сами мозырцы шалят, а на пришлых грех валят…