Страница 42 из 95
В то утро, когда на душе у Глеба было особенно тоскливо, вышел он за городские ворота, лес рядом, остановился у дерева, задумался. С ночи воспоминания не покидают его.
Погладил ствол дерева, настывший за зиму, и почудилось, будто ожило оно, задышало. Видно, почувствовало безмолвное дерево скорый приход весны, начало тянуть сок из земли.
Неожиданно Глеб заметил тропинку, она вела в лес. Князь направился по ней, захотел узнать, куда приведет. Шел осторожно, по сторонам поглядывал. Лес, он с виду мирный, а опасность в неожиданности, тут и зверя хищного жди, и человек лихой на пути может встать. Идет Глеб, будто крадется, рука на мече лежит. Но вот впереди поляна, на ней избушка кособокая, крытая дерном, поросшим мелкой засохшей травой. От дождей и непогоды дерн превратился в камень. Из трубы дымок вился.
«Кто живет в избе?» — подумал князь и направился к двери.
У самого входа поленница дров, конура собачья пустая.
Видно, подох пес или волки сожрали. Глеб сделал такое заключение по снегу, набившемуся в конуру.
Открыл князь дверь, а из избы голос:
— Коль явился, внеси дров!
Набрал Глеб охапок поленьев, занес в избу. Горела печь, освещая жилье. У огня сидела старуха в немыслимых одеяниях и подбрасывала в огонь дрова. Князь осмотрелся. Вся изба увешана пучками сухих трав. «Кто эта старуха, — подумал князь, — ужли Баба Яга?»
Сложил дрова у ног Бабы Яги, та и говорит:
— За спиной твоей скамейка, садись, князь.
Еще больше удивился Глеб, откуда ей известно, кто он? А старуха продолжала:
— Дивишься, что князем тебя назвала? Эка мудреность. В Муроме обо мне всем ведомо, и ходят в мою избу лечиться. От них о тебе наслышана. А что ты это, так по одеяниям догадалась. — И засмеялась мелко.
Рассмеялся и Глеб:
— А я уж, бабушка, грех, что и подумал.
— Что заботит тя, князь, по голосу чую.
— Судьбу свою знать хочу, бабушка.
Старуха долго смотрела на Глеба, наконец заговорила:
— Жизнь и судьба, все в воле Божьей. Я же одно могу сказать, князь: в очах твоих читаю доброту, но вокруг тебя, подобно воронам-стервятникам, кружат злые люди, остерегайся их.
— Но, бабушка, о каких злых людях ты речь ведешь? Тем, кто со мной, обид таить на меня не за что.
— Зло, князь, не всегда от обид исходит. У злого человека зло изнутри исходит. Нередко зло порождается завистью. Остерегайся их, князь.
Глеб поднялся:
— Спасибо, бабушка, за слова твои ласковые, за упреждение. Ответь, что принести тебе, когда вдругорядь приду. Старуха метнула на него взгляд, улыбнулась:
— Вот и доброта твоя. Мне же ничего не надобно, не забывают меня люди. А ты в княжьих заботах погрязнешь, обо мне вспомнишь лишь в трудный час. Зовут же меня Дорофея. Иди, князь, и пусть Господь хранит тебя.
Из Переяславля Александр Попович весть подал: несмотря, что и степь еще заснежена, а на дальних засеках замечают печенежские разъезды. Можно ждать набега.
И хотя Владимир был убежден, что раньше весны печенеги не осмелятся, он созвал воевод и старейшин, наказал город крепить…
И застучали плотницкие топоры, тесали бревна, поднимали стены, обносили частоколом посад. Ночами работали при свете факелов, и от их огней небо казалось иссиня-черным.
Великий князь забыл, когда и спал нормально, большую часть времени среди плотников проводил, самолично проверял прочность стен и башен. Все ворота осмотрел, затем к кузнецам пришел:
— Просить вас хочу, своими глазами гляньте на ворота городские, чтоб ни в какие враг прорваться не смог. Ино застучит таран, и слетят створки с петель…
В последний год совсем отяжелел Владимир Святославович, ходил грузно, бороду и усы совсем посеребрило. Даже в кустистые его брови и то седина забралась. Знавшие князя в молодые годы бояре говорили:
— Это лета что с человеком делают! — И сокрушались: — А каким рысаком норовистым был!
— Оно и на нас погляди…
— Да, жизнь свое берет!
Возвращался как-то великий князь во дворец и на том же месте, как в прошлый раз, боярыню Настену встретил:
— Настенушка, ужли уговаривались? Я тя и во сне вижу.
— Полно, Владимир Святославович, для красного слова сказываешь… Гляжу, пожалел бы ты себя, эвон выматываешься.
— Нет, Настенушка, хоть и тяжек хомут княжеский, однако сам надел на свою шею. Теперь до последнего дыхания воз дотяну. А вот тя увидевши, поверь, возрадовался. Ты бы приголубила меня когда, Настенушка, приласкала.
Сказал просяще, сам не ожидал. Откинула боярыня голову, князю в очи заглянула:
— Ты призови, Владимир Святославович, я и приду. Доколь мне любовь свою скрывать.
В детстве дети опираются на плечи родителей. Но настает пора возмужания, разойдутся, разъедутся сыновья, и мало будет у них времени, чтобы помнить тех, кто вдохнул в них жизнь. Навалятся свои заботы, захлестнут. Стоит ли родителям таить обиды? Нет! Надо помнить закон природы, взрослые дети станут жить для своих детей…
Владимир Святославович давно понял это и, отпуская сыновей на княжения, одно и молил у Бога, не допустить до братской усобицы. Не заботы о себе ждал от сыновей, не обнажили бы меч друг на друга…
Просил великий князь Бога, а душа предчувствовала, грядет час, и пойдет брат на брата…
Не от того ли старость его, Владимира, тяжела, не эта ли тревога давит? Когда была жива Анна и чувствовал крепость тела, мало о том задумывался:, а нынче редкий день без того проходит…
Побывал у митрополита, посокрушался, а у владыки утешение единственное: «Молись, княже, уповай на Господа…»
На него единственного и надеется великий князь…
Как-то приснилось ему, плывет он на варяжском дракаре, ветер наполняет цветные паруса, овевает его, конунга Владимира, а за спиной у него дружина норманнов, и они поют в его честь, сдавят своего конунга.
Чувствует Владимир Святославович, сон возвращает его в молодость. А когда пробудился, пожалел, что было это не наяву… И в коий раз спросил у себя, отчего молодость не вечна?
В тот же день отправил великий князь гонца в Ростов с письмом к Борису…
Глава 8
Пахнуло весенним теплом, стаял снег, и оголилась степь. Начал Георгий готовиться к побегу. От скудной еды отрывал по крохам то кусочек лепешки, то ломтик сыра.
Зимой, ломая сухостой на топку, приметил дупло в одном из деревьев, в нем и припрятал запас.
А степь менялась на глазах. Утром откроет печенег овчарню, выпустит Георгия, и тот гонит овец в степь.
Трава едва поднялась, и овцы больше губами землю толкли, чем зелень щипали. Бродит отара по степи, а Георгий приглядывается, в какую ему сторону бежать. Как-то подогнал отару к обрыву, вниз заглянул, море почти к берегу подступило. К лазу по воде брести, но это не испугало Георгия, ему бы преследователей с толку сбить…
А однажды увидел отрок, что степь зазеленела и расцвели подснежники, потом зажелтели одуванчики. Теперь печенеги угоняли табун далеко в степь, где, как понял Георгий, был хороший выпас.
Отныне у Георгия одна мысль: не прозевать, когда хозяин начнет в дорогу собираться…
С первым выгревом печенегов в вежах не удержать, разве только в ненастье. Печенежки костры жгли под небом, казаны на таганках подвешивали, варили конину, и если лошадь оказывалась старой, мясо пенилось, они деревянными лопаточками отбрасывали пену на землю.
Ели печенеги тут же у костра порознь, кто когда появится. Позже всех появлялись табунщики, усаживались у казана, ели с ножа, отрезая мясо от кости, запивали его наваром.
Иногда какой-нибудь из печенегов бросал Георгию кость. Он обгладывал ее, и если там попадалось мясо, Георгий припрятывал его в запас…
Но вот лопнули клейкие тополиные почки, и Георгий заметил, как хозяин, наклонив ветку, разглядывает едва проклюнувшуюся листву.
«Скоро отправится в Кафу, соображает, в какой день», — подумал Георгий.