Страница 28 из 95
Рейнберн метнул на пресвитера ненавидящий взгляд, заговорил горячо:
— Князь Владимир и вы, кои ему служите, продались диаволу, погрязли во блуде и чревоугодии. Ваши попы греческие жен поимели и о делах мирских боле радеют, нежели Богу служат.
— Мирские дела угодны Богу, — вставил Илларион. — Не для того ли он создал человека во плоти?
— Нет, нет! Вам, грешникам, Господь не уготовал место в чистилище! Вы избрали себе путь в ад. Не ведите же за собой паству неразумную!
Пресвитер Илларион выпятил губы, спросил насмешливо:
— Верую в ад и рай, но есть ли чистилище?
— Есть!
— К чему быть третьему?
— Для тех грешников, коим еще дано искупить вины свои! Ваша греческая вера стоит на ложном толковании Святого Духа.
— Заблудшие во Христе, паства неразумная, — пророкотал Илларион. — Как может Святой Дух исходить от Отца и Сына! Дух Святой исходит от Отца Единого.
— Апостол Петр был первым епископом в Риме. Папа — его преемник и наместник Христа на грешной земле. Вы со своим патриархом отреклись от истины. Проклинаю, проклинаю! — брызгая слюной, выкрикнул Рейнберн и засеменил к выходу.
Вдогон ему Илларион пробасил:
— Христос на кресте страданиями своими спас тя, человече. Молюсь о те терпеливо и усердно, а гнев твой не принимаю.
Княгиня поднялась, проговорила раздраженно:
— Поп Илларион, утомил ты князя, дай роздых ему.
Святополк, молчаливо слушавший перебранку двух попов, согласно кивнул Марысе.
Илларион поклонился с достоинством, напялил черный клобук. Под длинной, до пят, рясой колыхнулся большой живот.
— Не я речь повел первым, княгиня, а латинянин, прости. — И вышел вслед за Рейнберном.
Проводив злым взглядом пресвитера, Марыся повернулась к мужу:
— Поп Илларион не твой духовник, а слуга князю Владимиру! К чему он здесь, в Турове? Что ты молчишь, Святополк, или не князь ты? Так зачем тогда брал в жены дочь короля? А, вижу, ты боишься отца своего, князя Владимира…
— Пустое плетешь, княгиня! — вскинул голову Святополк. — Ведь знаешь, не отец он мне, но что я поделаю против Киева со своей малой дружиной? Отец же твой, король Болеслав, не даст мне свои полки.
— Князь Владимир немощен, умрет, великим князем сядет Борис. А почему не ты? Ты старше всех братьев, тебе и стол киевский принимать. — Марыся подошла к мужу, подняла на него глаза. — На это отец мой полки даст, Изъяви согласие.
— Цена, какую я должен заплатить королю, высока, он требует Червень и Перемышль.
— Делай, как велит тебе мой отец, и ты станешь великим князем.
— Но я не желаю убивать, Марыся, не хочу, чтобы меня называли убийцей!
— Кто заставляет тебя это делать?
— Твой отец, король Болеслав.
— Но ведь ты мнишь себя великим князем, не так ли?
— Но разве я достигну этого через убийство своих братьев?
— Але иное видишь? Кто сядет в Киеве, тот твой враг! Или не Борису великий стол Владимир отдает? Значит, он, твой враг!
— Но я не убью его, Марыся, но дам ему удел и пошлю с ним верных мне воевод. Путшу или Блуда.
Длинное лицо Святополка с залысинами на висках покрылось красными пятнами.
— Однако не время о том речь вести, княгиня, и не так уж немощен великий князь. Стар, верно, но смерть от него далеко бродит. — Святополк насупился. — Третьего дня боярин Путша из Киева воротился, сказывал, Владимир громогласил: «Святополку доверия не имею, к Болеславу он льнет».
— И пусть его, — усмехнулась Марыся. — Не желают тебе добра князь Владимир и братья. Одна я у тебя. — Марыся приподнялась на цыпочки, поцеловала Святополка в холодные губы. — Хочу великой княгиней быть.
Святополк вымолвил глухо:
— Сбудется, Марыся, сбудется, дай час.
Теплая весна щедро согрела киевские холмы, дружно стаял снег, и оголилась земля, отпаровала. Поля смердов ощетинились зеленями, а дожди, обильно выпавшие в мае, развеяли тревогу смердов, что снег, выпавши на сухую землю, грозит неурожаем.
Озимая рожь поднималась на глазах, а сады оделись в листву. На выпаса выгоняли стада…
Борис поднимался рано, едва загоралась заря. Еще дрожала в небе утренняя звезда, а княжич садился на коня и через открывшиеся ворота, что вели к перевозу, рысил к Днепру. Колченогий перевозчик косился вслед молодому княжичу. Перевозчик не Бориса не любил, перевозчик ненавидел всех, кто ходит на собственных ногах, а не елозит задом, как он. Ко всему, княжич Борис молод и пригож.
Княжич миновал множество ладей, частью спущенных на воду, а частью стоявших на катках и ждавших своего чaca… Берегом Днепра добрался до рыбачьего стана, привязал коня к шесту с сетями и присел на выброшенную волнами корягу. Коряга служила старикам скамьей, здесь они по теплу коротали время после зимних холодов. В эту утреннюю пору на тоне никого не было. Оба старика снимали сети, и Борис видел на середине реки их челн.
К старикам Борис привязался еще в юные годы. Бывая здесь, он слушал их рыбацкие истории, ел с ними запеченную в костре рыбу и пил наваристую уху…
Челн пристал к берегу, и старики заговорили:
— Ко времени, княжич, мы тя вспоминали.
— Будто учуял, мы ныне раков наловили, сейчас сварим.
Борис подошел к коню, достал из притороченной к седлу сумы торбочку с солью, отдал рыбакам…
Потом он сидел на берегу, ел сваренных стариками раков, и было ему здесь хорошо и спокойно.
С началом весны Блуд напомнил сыну:
— А не забыл ли ты, Георгий, что за солью ехать? Пора собираться.
Георгий помнил, но ему никак не хотелось вести валку, шагать рядом с мажарой, слышать назойливый скрип колес и ждать печенегов. Он не боялся степняков, авось беда минует, его огорчало, что с валкой не пойдет Улька. В конце зимы заболел Аверкий, думали, конец ему настал, ан оклемался, но для дальней дороги еще не годился…
Выслушал Георгий отца, не стал перечить попусту. Коле Блуду что взбредет в голову, откуда разве что колом вышибить.
Готовился в дорогу основательно, делал так, как прежде Аверкий. Попросил отца пустить с ним человека три помоложе, какие на случай встречи с печенегами помогли бы отбиться, но Блуд отрезал:
— Молодые и здоровые тут нужней…
Валка покинула Киев сразу же после великого праздника Пасхи, Светлого Христова Воскресения. Мажара за мажарой поднялись на пригорок, и, как Аверкий, Георгий оглянулся. Стены Киева, Гора, княжеские палаты и боярские дома, церковь и Подол, ремесленные слободы и улицы, кривые, с вольно разбросанными постройками. Где-то там и Улькин домик.
Перекрестился Георгий и, подражая Аверкию, промолвил:
— Жди нас, Киев.
Вскоре город исчез с глаз. Задумчиво шагал Георгий. Неожиданно его окликнули. Оглянулся, увидел Бориса. Тот догонял валку. Княжич с коня соскочил, обнял товарища:
— Почто не упредил, когда уезжал?
— К чему беспокоить, княжич?
— Аль в дружбе нашей разуверился?
— Как можно. — И обнял Бориса. — Не ведаю, доведется ли свидеться.
— Доведется! В степи поостерегись.
— Прошу тя, княжич, коли Ульку встретишь, передай, пусть меня дожидается, а я о ней каждодневно помнить буду…
Лениво идут волы. Слышны голоса погонщиков.
— Цоб-цобе!
Гнут волы шеи, натирают в ярмах, отгоняют хвостами докучливых слепней и оводов.
Соляной торный шлях, и кем только проложен, Бог знает. Протянулся он от Роси-реки на юг. Весной порастет молодой травой, и волы бредут в ней по колено.
Хорошо в степи в весеннюю пору, в сочной зелени, в краске цветов. Солнце незнойное, греет, но не палит. Шагай себе, дыши травяным настоем, любуйся миром, созданным Творцом. И если бы не опасности, которые каждодневно подстерегают путников, так бы шел и шел Георгий, покуда несли ноги.
Дивился он мудрости и чудесам, какие окружали его.
Все предусмотрел Господь. Куда ни посмотрит Георгий, везде своя жизнь. Вон поднялись над травой воронцы. Они едва распустились, но их розовый цвет уже привлек шмелей и бабочек, порхают, перелетают с одного бутона на другой, вьются над клевером, видно, дразнит медовый дух…