Страница 16 из 95
Отодвинув чашу, Владимир поднялся:
— Добрые щи ты варишь, Глафира, летом в самый раз жару осаживает. После такой еды в сон тянет.
Однако поспать в тот день великому князю не удалось. Заявился тиун берестовский, мужик еще молодой, но с достоинством и службу вел исправно.
— Чего сказать хочешь?
— Великий князь, челом те бьем с женой Степанидой, просим, будь нашему новорожденному отцом крестным.
Владимир заулыбался:
— Кого в крестные матери прочите?
— Глафиру, стряпуху.
— Коли так, седни и окрестим. Велите попу готовиться. А какое имя младенцу дадите?
— Да твое, княже. Владимиром наречем.
— И то ладно, пусть Владимиром зовется. — Обнял стряпуху: — Ну, Глафира, быть те кумой моей. — И расхохотался. — Чать, помнишь, иже кум с кумою блуд сотвори.
Зарделась стряпуха, а великий князь ее обнимает, приговаривает:
— Не свое речу, так людом заведено.
Бог дал Блуду здоровье. Будто не брали его годы и хвори обходили стороной. И в жены взял Настену младше себя на четверть века.
Блуд старше великого князя, но крепче его и на старость не жалуется. Много лет минуло, как помог он новгородскому князю Владимиру овладеть Киевом и убить Ярополка. Мало в живых свидетелей той измены Блуда, разве что сам Владимир нет-нет да и напомнит воеводе, как привел к нему обманом Ярополка.
Боярина совесть не гложет. Великий князь Блуда в чести держит. В последнее время стал воевода замечать, стареет Владимир, по всему, смерть подбирается к великому князю. И задумался боярин, кто киевским князем сядет? Кому из сыновей стать великим князем? По старшинству Святополку, но Ярослав тоже не прочь. Кто из них одолеет? Ляхи за Святополком встанут, за Ярополком — варяги. Бориса Блуд во внимание не брал, хотя ему известно, кое-кто из бояр киевских руку сына гречанки держит…
И так прикинет воевода, и этак, по всему выходит, Святополку княжить. При такой мысли Блуда в холод кидало, ну как Аллогия при жизни рассказала сыну, что его отец не Владимир, а Ярополк и в смерти его Блуд повинен, и тогда вздумает Святополк мстить за отца?
Однажды боярин спросил жену:
— Настена, Святополк аль Ярослав на княжении великом лучше?
— И, боярин, Ярослав-то хромец. По мне, иного, как Владимира Святославовича, и не надобно. Да к чему ты речь такую повел, аль нет у нас великого князя?
— Дура ты, Настена, истину сказывают, истину, волос длинный, ум короткий.
Воевода больше с женой подобные речи не заводил…
Во дворе как-то увидел, колченогий холоп с вывороченными ногами волочит целую копну сена, теряя ее по дороге.
— Пес колченогий, — разгневался боярин, — батогов отведаешь! Давно уже приглядывался Блуд к этому никчемному холопу: и выгнать не выгонял, и проку от него нет. Только и того, что бычьей силой наделен. Снова окликнул его Блуд. Переваливаясь, холоп подлез к хозяину.
— Отправишься, колченогий, на перевоз, тем кормиться будешь, а коли потребуешься, призову.
Вниз к переправе, что у Боричевского своза, дорога в плахах. Мостили ее уже при князе Владимире, когда готовились встречать гречанку Анну. А в прежние лета в ненастье дорога была с трудом проезжая.
У самого Днепра, рядом с паромом, изба перевозчика. От времени она вросла в Землю по самую крышу. От поколения к поколению передавали, что много лет тому назад жил в ней перевозчик Кый, отсюда и Киеву имя.
В этой избе и поселился колченогий. Жизнь на переправе пришлась ему по душе. Утром и вечером покличут плот, перевезет он с берега на берег и сызнова отдыхает. От люда новостей всяких наслушается, от людского подаяния и кормится, а иногда крючки поставит, рыбу поймает.
Захаживали к перевозчику Зосим и Лешко. Кто они и чем занимались, колченогий не знал, одно известно: Лешко и Зосим из земли ляхов в Киев явились. Собирались на перевозе, варили похлебку из рыбы, приносили с собой глиняный жбанчик с хмельным пивом, и тогда жизнь у них становилась веселой.
Боярина Блуда великий князь наделил землей по левому берегу Днепра. Места богатые, редкий год неурожайный. Одно и неудобство, переправа время отнимает, а Блуд свои деревни навещал не только при сборе дани, а и в конце лета, смотрел, какой урожай, чтоб загодя знать, какую дань будет иметь.
Смерды от боярина ничего не таили, как-то попытались, да Блуд их на снег и мороз на правеж поставил, чтоб впредь неповадно было.
В то лето Блуд неделю провел на левом берегу и домой возвращался довольный, урожай обещал быть хорошим. По извилистой поросшей дороге княжеский возок подкатил к переправе. Паром стоял на правом берегу. Из-под I ладони Блуд глянул туда, где изба перевозчика. Там горел костерок, и колченогий с приятелями варили еду. Боярин озлился, вишь, не признает хозяина. Поманил челядинца:
— Покличь холопа!
На другом берегу засуетились, и вот уже паром поплыл к левому берегу. Двигался медленно, его сносило по течению, но колченогий направлял его к тому месту, где стоял Блуд с челядью.
Едва паром ткнулся в песок, как челядь завела коней, вкатила возок. Блуд поманил колченогого, ударил плетью:
— Вдругорядь поспешать будешь, холоп. Что за воры с тобой?
— Зосим да Лешко, боярин.
— Гляди мне.
На правом берегу, пока челядь скатывала возок, всмотрелся в приятелей колченогого, проворчал:
— Эки разбойные рыла, воры, истые воры…
Сына Блуд вспоминал редко, не малое дитя, знал, куда отправлялся. К зиме валка вернется и Георгий объявится. Боярина иное волнует, сколько соли привезет Аверкий и в сохранности ли его волы. Эвон, лета три назад княжья валка ходила несколькими десятками мажар, столько соли добыли, что и поныне есть. Великий князь той артели сторожу на переправу высылал.
В тот раз княжья валка потеряла человека три да волов несколько.
Размышляв о том, Блуд ругал себя, что не послал с Аверкием мажары три. Теперь жди, когда еще соберется новая валка. Неожиданно к нему мысль явилась — послать за солью валку, своих холопов, а поведет их Георгий, путь-то ему теперь ведом.
Подсчитал мысленно боярин, мажар с десяток пошлет в Таврию. Вот только воротится Аверкий, так Блуд и начнет готовить свою артель. Разве еще тиуна великого князя подговорить?
И у боярина Блуда на душе становится радостно, он уже загодя решает, сколько соли продаст и сколько себе на будущее оставит.
В лесу на охоте набрел Святополк на борть колод в десять. Бортник, еще не старый мужик, признав туровского князя, зазвал, усадил за одноногий, врытый в землю столик, а сам вынес корчагу с медом, пахнувшим липой, и ломоть зачерствелого ржаного хлеба.
— Прости, княже, к меду бы посвежей хлебушек да помягче, но чем богаты, тем и рады.
— И за такой благодарствую, проголодался. Борть-то твоя?
— Княже, — удивился бортник, — коли были бы мои колоды, ужли ходил бы я в рваных портах и латаной рубахе?
— Так борти-то чьи?
— Как не сказать, твои, княже. Твой тиун борти стороной не обходит, не то что с каждой колоды, с каждой пчелы свое возьмет.
— Тиуна не вини, бортник, он службу правит. Коли тя пожалеет, другого смерда, чем княжью дружину кормить?
— То так, княже, да уж больно скуден хлеб у смерда. Святополк поднялся, сказал резко:
— Сладок мед твой, бортник, да слова твои горькие.
В огромном скрипучем рыдване из Кракова в Туров возвращалась Марыся. Плакал старый экипаж, подаренный королем дочери, без слез плакала душа княгини. Она не хотела возвращаться в Туров. В бревенчатых княжеских палатах Марысе невмоготу. Она с нетерпением ждала смерти великого князя Владимира, и тогда киевский стол займет Святополк. Марыся не хотела иметь Святополка мужем и согласилась только по требованию отца, который сказал:
— Ты недолго будешь туровской княгиней, после Владимира Святополк станет великим князем по старшинству…