Страница 10 из 95
Стоя на коленях, Георгий долго высекал кресалом искру. Наконец трут затлел, и отрок поднес его к сухой бересте, раздул огонь. Улька подвесила на треногу казав, и пока варился кулеш, артельщики смазывали ступицы дегтем. Аверкий заметил:
— В степи колесный скрип далеко слышно, а у печенега ухо чуткое.
Дикая степь встретила валку омытой-травой, чистым воздухом, летали стрекозы и бабочки, а в высоком небе пел жаворонок. Кому он пел, может, Георгию или Ульке, а может, всей валке?
Задрал голову отрок, поискал глазами певунью, но ее не видно.
В высокой, сочной от влаги траве мажары словно плыли по зеленому морю. Степное разнотравье цвело белым горошком, красным маком и воронцами, синими, как глаза у Ульки, васильками. Нарвав охапку цветов, Улька сплела венок, возложила на голову.
— Ну, Улька, ты истинная княгиня, — восхитился Георгий.
— Скажешь, — смутилась она.
Тишина в степи и безлюдье, казалось, кроме валки здесь на многие и многие версты никого нет. Но артельщики знали, степь полна опасностей. Где-то стоят вежи печенегов, кочуют орды, мчатся на мохнатых, выносливых лошаденках печенежские разъезды. Соляной шлях щедро полит кровью русичей, и не один обоз в пути исчез бесследно…
Валка держалась осторожно, готовая ко всяким неожиданностям. На ночевку останавливались на буграх, каких по степи множество, огораживались мажарами. Костры разжигали малые и только по свету, а в сумерки гасили. Ночью огонь далеко виден. Дням вели счет от ночевки к ночевке.
Георгий ничуть не жалел, что подался с валкой. Хоть и опасно и усталь берет, да и отощал, порты сползают, но сколько в пути повидал и чего только не наслушался, но главное, Улька рядом…
Однажды, когда валка готовилась к ночевью, Аверкий обрадовал:
— Завтра откроется Таврия, и вы увидите, как играют соленые озера.
Давно уже не видел Киев такого веселья. Великий князь давал пир. Неделю длилось гулянье. Для люда столы на улицах выставили, снеди на них вдосталь. А чтоб ночами темени не было, жгли факелы и плошки жировые.
Старшая боярская дружина и люди именитые, те пировали под крытыми просторными «сенями», которые вдоль всего дворца протянулись, а внизу двор княжеский уставлен столами один к одному. Здесь меньшая дружина и гости городские пируют.
И чем только не потчевал Владимир Святославович гостей, ломились столы от мяса вареного и жареного. Одних быков годовалых из княжеского стада пригнали полсотни, отару овец сотни две, а птицы битой и счета не вели. По всей Горе жгли костры, и от огромных котлов пахло на весь Киев.
Кипела в масле рыба, да не какая-нибудь сорная, караси либо щуки, а сомятина и красная. Батьку осетра, которого на Днепре спичаком зовут, рубили фунтовыми кусками, а маток осетровых, прежде чем секач занести, вспарывали, черную кашицу вытаскивали, ту икру, посолив, ставили на столы, ели ложками, заедая грибами маринованными.
А от печей тянуло хлебным духом. Здесь едва успевали тесто заводить, пироги метать.
Дюжие отроки выкатывали из глубоких подвалов бочки с хмельным медом, вином и пивом, щедро наполняя бокалы гостям и всем, кто пожелает, носились вокруг столов блюдоноши с тяжелыми подносами, полными всякой еды. Потешают люд гусляры и гудошники, пели песни сказители, им есть о чем петь, славна Русь Киевская, а кто ее к этому привел? Великий князь Владимир!
Радовались киевляне, князь Владимир Красное Солнышко народу дань отдает.
Сам великий князь восседал на возвышении, чтоб его всяк видел и он каждого замечал, и тех, кто на «сенях», и кто внизу веселится.
За княжеским столом по правую руку сыновья Борис и Глеб, по левую воеводы. Вот Илья. О чем он задумался? Может, о том, что предстоит отъезд в Муром и не хочет Киев покидать? Так поедет он в родные места.
Рядом с Ильей Свенельд и Судислав, а напротив Владимира Блуд с боярыней, красавицей Настеной. Ее он привел на пир по просьбе великого князя.
Смотрит Владимир на тех, кто с ним за одним столом, и думает, что нет здесь воеводы Добрыни, который с Ярославом в Новгороде, Александр Попович в Переславле воеводит.
Глаза князя задержались на Настене. И не красотой ее наслаждался Владимир. Анну вспомнил. Почудилось, будто она рядом с ним сидит. Великий князь даже запах ее волос услышал. И защемило сердце.
Поднялся великий князь, и замолкли гусляры, затихли «сени» и «низ». Негромко, но так, что услышали все, Владимир заговорил:
— Дружина моя любимая и вы, гости дорогие, не вас водил я на недругов, не с вами ль государство Киевское боронили от степняков, город строили? Поди, этим не один десяток лет жили. Ныне о чем скажу. Вот сыновья мои Борис и Глеб. Меньшему выделяю я в княжение Муром, а с ним в советники и воеводою боярина Илью Муромчанина, и там его место.
Встал воевода Илья, поклонился за честь, а Владимир продолжал:
— Борису же княжить в Ростове. Но прежде чем оставит он Киев и в свой удел отправится, хочу послать его в Царьград, и не на брань с греками, а чтоб очами своими поглядел на тот город, откуда веру мы взяли, где княгини Анны родина, а базилевсами братья ее Василий и Константин. Таково желание Бориса.
Закончил Владимир, взорвались «сени» и «низ» приветственными криками:
— Великому князю здравие!
— Здоровье князю ростовскому Борису! Здоровье Глебу, князю муромскому!
— Владимиру слава!
— Слава земле Киевской!
Не успел угомониться Киев от княжеского пира, не улеглись страсти и пересуды, как заговорили о приезде Туровского князя Святололка:
— Три года не заявлялся, видать, обиду на отца таил…
— Может, и так.
— Дуйся не дуйся, а выше Киева не прыгнешь.
— По-доброму не склонишься, силой согнут!
Усердствовали на торгу бабы-пирожницы, им все ведомо, а где не знают, придумают. А уж тут речь о князе, который с королем ляхов породнился, с Болеславом, на дочери его Марысе женился.
Владимир сына принял холодно. В первый же день спросил:
— Не стряслось ли чего?
Высокий, худой как жердь, князь Святополк, жидкую бороденку пощипивая, ответил:
— А что могло стрястись, ужли отца проведать нельзя?
Великий князь усмехнулся:
— Долго же собирался. Не смерти ль моей выглядывал? Так я еще поживу.
Промолчал Святополк, только взгляд еще мрачнее стал. А Владимир снова с вопросом:
— Слух до меня дошел, будто с Болеславом в заговоре против Киева, ляхам города сулишь, коли они те княжеством киевским помогут овладеть. Так ли?
— Враки! — вздрогнул Святополк и отшатнулся.
— Да ты не бойсь, у великого князя силы предостаточно и на ляхов, и на тех, кто в заговор против него вступит. Так отчего долго не появлялся?
— Гнева твоего опасался. Знал, что слухи обо мне всякие пускают.
— Хм! Слухи, сказываешь? Нет дыма без огня. А ведь я мог и гнев на тебя поиметь, да все думаю, сын-то ты мне аль не сын?
Не ответил Святополк, только голову потупил.
— Ладно уж, иди, а я подумаю.
Покинул Святополк отцовскую палату, на душе тяжело. Отправляясь в Киев, знал, спрос с него будет строгий, не мог не докатиться слух до князя Владимира о его наездах в Краков. О чем будет думать великий князь? Может, не стоило ехать в Киев и не права ли была Марыся, когда советовала не появляться у отца, говаривала, от великого князя добра не жди, ты на отца моего Болеслава надежду имей…
Но откуда мог знать Владимир, о чем они с Болеславом уговаривались? И сказывал король ляхов:
— Когда ты, Святополк, станешь великим князем киевским, то отдашь мне за Марысю и мою поддержку города Червенские, которые Владимир отнял у меня.
Как дознался об этом отец, ведь король и Святополк вели речь наедине?
Ужли сегодняшним допросом ограничится великий князь? А то велит бросить в клеть…
Страх одолевал Святополка, мысль — бежать. И тут же другая — куда? Туров не спасение, только в Польшу, к королю… Но примет ли Болеслав, вступится ли? Дружина у Туровского князя мала, ей ли противостоять полкам киевским?